Звонили каждые пятнадцать минут, а не снимать трубку было нельзя. На этот счет я тоже получила инструкции Аглаи. Вместе с инструкциями мне был предоставлен список изданий, с которыми можно иметь дело. И список изданий, которые нужно посылать к чертовой матери.
Кроме того, я обязана была отслеживать все публикации о ней и все упоминания ее имени в прессе. А в конце каждой недели – предоставлять об этом полный отчет. Аглая следила за высказываниями о себе так же ревниво и внимательно, как любая другая женщина следила бы за кожей лица.
Кожа не должна увядать. Имя Канунниковой – тоже.
Истинное предназначение отчетов (так же, как и архива публикаций, который надлежало холить, нежить и пополнять) выяснилось чуть позже, когда Аглая выдала мне пару томов своих произведений – для ознакомления с творчеством. По странному стечению обстоятельств, все злодеи в них носили фамилии журнальных и газетных обидчиков Канунниковой.
И не только журнальных и газетных. К ним вплотную примыкали недостаточно вежливые кассирши в супермаркетах, недостаточно расторопные официанты в ресторанах, недостаточно сообразительные таксисты и недостаточно воспитанные тинэйджеры, вооруженные роликовыми коньками и универсальным выражением «Куда прешь, старая курва!». Словом, все те, кто хоть когда-нибудь позволил себе неосторожный жест или косой взгляд в сторону Великой Аглаи.
Иногда мне даже казалось, что и писать-то она начала исключительно для того, чтобы заниматься интеллектуальным киллерством: роль бумажной убийцы, типографского ангела мщения удавалась ей лучше всего.
Да, именно так. Аглая была чудовищно мстительна.
Эта кровожадность в подборе материала так и осталась для меня непонятной. Другое дело, если бы она была слепоглухонемой, прикованной к инвалидному креслу, старухой. С переведенным в формат Брайля двухтомником «Ярмарки тщеславия» под мышкой. С целым букетом сопутствующих радостей – от подагры до воспаления щитовидной железы.
Или все дело было в какой-то трагической любовной истории?
Кой черт, любовная история! Любовная история предполагает наличие хотя бы одного, даже самого захудалого, мужичонки.
У Аглаи же вообще не было мужчин. То есть, возможно, они и были – в какой-то прошлой жизни. Но я и намека на них не застала. Как не застала намека на все остальное. Ни одной детской или семейной фотографии, ни одного дружеского звонка, ни одной милой безделицы, привезенной откуда-то из-за границы.
Дом ее был функционален и безлик, посуда – функциональна и бесхитростна, одежда – функциональна и удобна, макияж – функционален и практичен (чтобы глаза и губы не потерялись на лице безвозвратно). Даже ковров она не завела – из соображений функциональности. Даже свою собаку она именовала Ксоло, по второму названию породы – ксоло, ксолоитцкуинтли. Ксоло – и никаких проблем с кличкой. Если бы у Аглаи был ризеншнауцер, он наверняка именовался бы Ризен, если доберман – то Добер… И пошло-поехало…
У меня оставалась надежда, что настоящая жизнь настоящей Аглаи Канунниковой прячется за стенами ее рабочего кабинета. Но проверить это было невозможно. Дверь кабинета всегда запиралась на ключ. В обычные дни Аглая практически не покидала его – если не считать короткого перерыва на так называемый «ланч».
Обедать она предпочитала вне дома.
В полном одиночестве.
Я же оставалась в квартире вместе с Ксоло – терзаемая самым ужасным комплексом, который только можно себе представить: комплексом жены Синей Бороды.
Каждый день моего пребывания в доме Аглаи мог стать последним (ведь меня никто не удерживал насильно) – и не становился.
Или все дело было в слабостях Аглаи? Милых, небрежно скрываемых слабостях?
Она была привязана к своей собаке, маленькому чудовищу, один вид которого приводил меня в содрогание. Она читала Ксоло стихи на испанском (я сама это слышала, приставив к стене литровую банку и приложив к ней ухо). Она обожала старое французское кино, она умело обращалась с серебром (с десяток колец на ее пальцах вовсе не выглядел вульгарно); она могла сделать своей сообщницей любую вещь, она была по-детски равнодушна к деньгам… В ее доме не было ни одной пепельницы, хотя курила она как паровоз, стряхивая пепел куда попало.
И потом – она была удивительным собеседником.
Если, конечно, снисходила до меня.
Это случалось нечасто, но случалось. Мы никогда не говорили об обыденных вещах – на них ей было наплевать. Но она так умела препарировать человеческую природу, что у меня даже дух захватывало. Если бы она только захотела!..
Если бы она только захотела – она могла бы основать любое учение, любую секту.
Если бы только она захотела – она могла бы без всяких последствий ограбить Национальный резервный банк США, музей Гугенхэйма, ближайший ларек.
Если бы она только захотела – она бы могла заарканить любого мужика. Любого – или всех сразу. И дело было не в ее деньгах и не в ее славе – дело было в ней самой.
Даже самый распоследний жиголо бы дрогнул, даже Иисус Христос бы не устоял, клянусь, – если бы только она захотела!
Но она не хотела и, наверное, поэтому выбрала для себя этот совершенно неопределенный возраст. Хотя – с ее точеной фигуркой и высокими девичьими скулами – могла безнаказанно оставаться тридцатилетней. Но ей нравилось быть чуточку древней, как какая-нибудь Лилит[3]. Это означало быть свободной и от страстей, и от секса, и от вопросов давно умерших родителей: «Почему ты не родишь, дорогая, ведь годы-то идут…» И от вопросов подружек в сауне: «Когда же ты выйдешь замуж, дорогая, ведь годы-то идут…»
Аглая дала на эти вопросы кардинальный ответ: «Возраст ожидания прошел, ловить нечего, так что оставьте меня в покое. И не мешайте мне писать». Тем более что ни родителей, ни подруг у нее не было. Было только одно – «писать».
Писать – это получалось здорово.
Писать – соблазн и соблазнение одновременно.
Если бы она захотела – она могла бы написать великую книгу. Библию-2, до которой не было бы дела ни подружкам в сауне, ни давно умершим родителям.
Но Аглая писала детективы.
Она писала детективы, которые читали все. Детектив как жанр и популярность, с ним связанная, развратили ее. Сделали слишком зависимой от этой популярности. Заставили идти на любые ухищрения, чтобы ее сохранить.
И тогда круг замкнулся. И Аглае Канунниковой понадобился личный секретарь, чтобы разгребать дерьмо ее славы. И подкармливать производителей дерьма.
Почему я все еще здесь?..
– …Тогда почему вы все еще здесь? – снова переспросила меня Аглая. – Мучаетесь комплексом жены Синей Бороды?
Не в бровь, а в глаз!
– Или не можете понять, что же я представляю собой на самом деле? – Она продолжала добивать меня. – Ни одной семейной фотографии, ни одного дружеского звонка? Ни одного бесцельного визита. Ни одного приглашения на вечер встречи выпускников. Никто не поинтересуется, как поживает мой хронический бронхит…
– Как поживает ваш хронический бронхит? – растерянно спросила я.
– Как всегда. Хотите водки?
– Хочу, – пить водку мне вовсе не улыбалось, но пить водку с Аглаей… Так близко к себе она меня еще не подпускала.
– Доставайте стакан.
Мы напились.
Вернее, напилась я.
А очнулась оттого, что кто-то страстно облизывал мне лицо. Я не почувствовала никакого отвращения, тем более что последним кадром моего гиперсексуального сна был кадр с Бывшим. Далее должны были следовать титры («во время съемок ни одна женщина не пострадала»), но титры меня не интересовали.
Так что пора просыпаться.
Я открыла сначала один глаз, потом другой. Черт возьми, сплошная проза! Я лежала на собачьем диванчике, в груде подушек, а ошалевшая от такого соседства Ксоло тыкалась языком мне в щеку.
– Не подлизывайся, – простонала я. – Все равно я тебя ненавижу.
И, спустив ноги с диванчика, побрела в ванную, принимать душ.
Только стоя под струями воды, я сообразила, что нахожусь у Аглаи. И что ночую в ее доме. Это открытие так потрясло меня, что я напрочь забыла о том, как плохо переношу спиртное в больших количествах и как долго болею после подобных возлияний.