Девушки все были цветущие, красивые, грудастые и широкобедрые. Одни – с лицами овальными, черноглазые, темноволосые, другие – с волосами светлыми и голубыми глазами, широколицые и скуластые; носы чаще всего орлиные, строгие, с тонкими ноздрями. И у мужчин и у женщин – лица смелые, умные, полные энергии и мужества.

Вот все пришло в движение. Пастухи сгоняли овец вместе, и то и дело кто‑нибудь, радуясь, что идет наконец в горы, покрикивал, свистал или высоко подбрасывал звенящую от меди чупагу. Она перевертывалась в воздухе и со звоном падала обратно, прямо в руки.

Пора было трогаться в путь: солнце подымалось все выше.

Как мощный бук, стоял среди толпы баца Собек Топор, внук Яна, брат Марины.

Он не был великаном, как некоторые пастухи, но превосходил всех величавой осанкой, шириной плеч, а его узкое, орлиное лицо с горбатым носом и тонкими губами имело такое гордое выражение, словно он происходил от магнатов и рыцарей. Такие же, как у Марины, синие глаза огнем сверкали на смуглом лице из‑под темных волос.

Хотя Собеку было всего двадцать пять лет, он уже третий год был бацой на общих лугах под Крулёвой горой и у Озер, ибо отличался умом, мужеством, отвагой и силой, а честностью и прямодушием превосходил всех. Старики выбрали его бацой, и даже опытные, пожилые пастухи охотно его слушались и уважали.

– Вот это парень! – глядя на него, сказал его дед Ян Кшисю. Оба стояли перед избой Топоров.

– Парень настоящий! – ответил Кшись.

– Отец его, покойник, такой же был.

– Я только раз такого мужика в Липтове видел, когда в Буду на работу ходил. Тот жернова подбрасывал, – сказал Кшись, желая польстить Яну.

– Да ну? – недоверчиво переспросил Топор, – Жернова? А не врешь ты, Шимек, дитятко?

– Ей‑богу! Один жернов подбросит, другой ловит.

– Те‑те‑те! – дивился Топор.

Собек жерновов не подбрасывал, но, оглушив кулаком самого свирепого быка, мог взвалить его себе на плечи. При этом он на удивление легко танцевал, прыгал и бегал, что при такой силе поражало всех. Только Яносик Нендза Литмановский превосходил его, но с Яносиком никто не мог сравняться.

– Ну, пора! – сказал Собек, взглянув на собранное и порядке стадо, на солнце и на небо. И, кивнув головой старому Франеку Буньде из Котельницы, подавшему ему кропило и медный котелок со священной водой, за которой пришлось бежать в Шафляры, потому что не было ближе, Собек обошел всех овец, окропляя их и молясь об избавлении от всякого несчастия. Потом он, выйдя вперед, перекрестил воздух чупагой и поднял ее вверх острием.

Сталь сверкнула на солнце, и это был знак всем трогаться в путь.

– Ну, будьте здоровы! – крикнул Собек остающимся.

– С богом! Благослови вас господь! С богом! – ответили ему сотни голосов.

Пастухи и погонщики волов заиграли на свирелях, трубах, на кобзах, засвистали в дудки, зазвенели на гуслях, зазвонили колечками чупаг, застучали медными обручами палиц; те, кто ни на чем не играл, гаркнули хором, пастушки прикрикнули на коров, погонщики защелкали бичами. Залаяли собаки, затопотали овцы и телята, застучали лошадиные копыта. Мелодично и торжественно зазвенели тысячи медных колокольчиков на шее у коров и овец. И шествие двинулось. Овцы, окруженные пешими и конными людьми, во главе коих шагал баца, бесконечной вереницей потянулись через поляну Топора. За овцами – коровы, потом волы. Одновременно несколько десятков голосов, под стоны свирелей и дудок, звон гуслей и низкое гудение кобз, затянуло:

Баца наш, баца, веди нас все выше,

Под снежные скалы, на вольную волю!

Баца наш, баца, иди с нами в горы,

Где шалаши, и леса, и луга!

Баца наш, баца, сколько овечек,

Сколько пастушек в стадах у тебя?

Хор разделился. Мужчины пели:

Баца наш, баца наш, не жалей нам молока,

Приведем мы тебе из‑под Криваня быка!

Девушки им отвечали:

Баца наш, баца наш, сыра дай ты людям,

До рассвета тебя мы будить не будем!

Снова пели мужчины:

Баца наш, баца наш, если водки мало,

Разгромим для тебя винные подвалы!

Когда они кончили, запели девушки:

Баца наш, баца наш, танцевать охота,

Хочешь дам я тебе, дам тебе я что‑то!

Потом голоса снова слились в один общий хор:

На поляну скорей, о могучий косарь!

О могучий косарь, а наш баца, как царь!

И чудесно, мелодично и торжественно звучали тысячи медных колокольчиков стада.

Старый Ясица Топор в широком поясе, его худая, высокая жена, маленький кривоногий Кшись в шапке набекрень, сотни мужиков, женщин и детей стояли и смотрели, как шествие проходило через поляну к лесу, уклоняясь то влево, то вправо, пока, наконец, передние овцы не вступили в лес.

– Уходят, – сказал Топор.

– Уходят, – повторила его жена.

– Уходят, – подтвердил Кшись.

И все трое с волнением, любовью и гордостью смотрели на уходящих. Старый Топор сам был бацой в течение двадцати лет, до смерти отца, когда унаследованное богатое хозяйство стало отнимать у него слишком много времени. Чего‑чего не пережил он, ходя за овцами, чего не перевидал и чему только не научился… Старуха его была еще тогда прелестной милой девушкой. Там темной ночью прижал ее к себе покойный Сташек Врай из Тихого, там, у Озер, познала она мучительное наслаждение, впервые лежа в объятиях мужчины. Ясицу Топора она тогда еще не знала. А позднее он рад был жениться на девушке, которая правилась другим и, значит, стоила любви. А старый Кшись сколько играл, сколько пел там те три года, когда был подпаском, и те десять лет, когда служил в пастухах у Вавжека Гонсеницы из‑под Копы!..

Там, у Озер, пережили они самые счастливые часы своей жизни. Это был какой‑то волшебный рай. Еще детьми мечтали они об этих Озерах, играли в пастухов и разбойников; холмики были горами, кудлатый Харнась изображал медведя, Збуйко – волка, вода в лоханке была озером, тем черным, огромным, мрачным, бездонным озером, обросшим высокой травой и кустами, окруженным глухими скалами, озером, по которому лишь изредка пробегала легкая рябь, чей покой нарушал лишь гром в горах да камни, гулко падавшие с подоблачных вершин. Это было извечно таинственное озеро, окруженное, как король, свитой малых озер, которое только по ветру, проносящемуся над горами, переговаривалось с равными себе водами Пятиозерья. Ибо, по мнению Кшися, ветры переносили слова озер от одного к другому, все дальше и дальше…

– Уходят, – говорил старый Топор.

– Уходят, – повторяли старая жена его и старый Кшись.

А они все шли: пастухи, пастушки, овцы, лошади, с шумом, звоном, музыкой, пением и чудесной игрой тысячи колокольчиков. Сверкали чупаги, то взлетая на воздух, то снова падая в руки пастухов. Шествие все больше углублялось в лес.

Казалось, гигантский змей, сверкая и гремя чешуей, уползал в дремучий заповедный лес.

Ушли…

Глубокий сумрак дерев поглотил их.

Но из лесу все еще доносилась песня пастухов:

Вот идут овечки и бараны стадом,

А пастух побитый чуть плетется рядом.

Поранены плечи, поранены руки,

Ранили беднягу ночью у подруги.

Девушка‑подружка стала всех суровей,–

Ходишь ты спокойно по горячей крови…

Сыновей хозяйских ты зачем сгубила?

Чтоб тебя за это молнией убило!

Все отдаленнее и отдаленнее слышалось пение голосистых рожков, бряцание медных колокольчиков, стук трещоток.

– Ушли, – сказал старый Топор, сделал рукой в воздухе крестное знамение вослед ушедшим, нагнулся, вырвал клочок травы и бросил его по направлению к лесу, шепча:

– Пошли, господи! Пошли, господи! Пошли, господи! Даждьбог, великий бог, хозяин леса!

Шествие медленно поднималось лесом, и перед ним открылась та самая поляна, на которой Марина впервые повстречалась с Сенявским. Солнце изливало потоки лучей на траву, на ароматные, молодые листья дерев, такие сочные, зеленые и веселые, что можно было подумать, как говорил старый Крот, будто они вот‑вот защебечут, словно синицы. Сверкали даже темные иглы сосен, елей и тисов.