– Экое славное утро! – сказал шедший рядом с Собеком пастух Франек Мардула.

– Еще бы не славное! Это обещает на все лето хорошую погоду.

– Эх, послал бы господь ясные дни да темные ночи: вот, ей‑богу, тогда бы штук пять волов из Тихой долины наши были!

– Так и у нас тогда липтовские пастухи станут воровать.

– Пусть попробуют!

– В Тихой баца прошлогодний: Андриш Блеха. Он прямо сказал Саблику: скажи своим – у меня на нынешнее лето таких четыре пастуха нанято, что я с ними сам‑пятый все стадо у Озер разворую!

– Ишь ты!

– Надо будет остерегаться. Хорошие должны быть у Андриша овцы, они из какой‑то усадьбы из‑под Градка на лето ему даны. Больше пятисот.

– Ишь ты! Будет чем поживиться!

Так разговаривали баца и его товарищ, Франек Мардула, отличный пастух, за которого, однако, приходилось доить, так как он не умел и не хотел этого делать. Приходилось за него и пасти, потому что он постоянно уходил куда‑то с полонины. Был он великий мастер воровать (особенно овец и быков с соседних пастбищ), разбойник, танцор, пьяница, стрелок, красавец, вояка и сердцеед.

Все Мардулы таковы: что есть у другого – то его, ты ему слово – он тебе пять, и любую девку одолеть ему легче, чем тебе ложку похлебки проглотить.

Некоторое время дорога шла лесом в гору, потом Собек свернул с нее вправо, по тропкам.

Там овцы вытянулись в бесконечную ленту, так как идти было тесно, и пастухи еле протискивались сбоку, под соснами, а то даже шли посреди стада, между овцами и собаками. Чаща была непроходимая, деревьев здесь никогда но рубили, и они стояли сплошною стеной. Тысяча двести овец вытянулись, перемешавшись с козами, в ленту, то белую, то черную; за ними гуськом шли, раздвигая большими рогами густую листву, коровы и волы. Все это, начиная от первой овцы и кончая последним волом, бренчало и звенело медными колокольчиками на все огромное пространство лесной чащи. быстрее и быстрее в гору, среди старого, однако становившегося все ниже леса, в котором перестали уже попадаться какие‑нибудь иные деревья, кроме елей, вдоль ручья, вытекавшего из Черного озера, они приближались к лощине за Крулёвой горой, названной так по имени Мацека Круля, который первый начал на ней пасти. Наконец добрались до кустарника и после нескольких часов лесного сумрака увидели солнце и вершины гор. Резкий горный ветер ударил им в лицо.

Тогда в сердце Собека Топора из Грубого взыграла такая радость, что он зазвенел над головой кольцами чупаги и запел:

Эх, идут овечки,

Идут вдоль реки,–

а десятки мужских, женских и мальчишеских голосов подхватили:

Так и заливаются

Медные звонки!

И, как всегда, повторили все сначала.

Франек Мардула перескочил через топор, схватившись правой рукой за лезвие, а левой за топорище, и заорал так, что в горах загудело:

Нет, я не баца,

Нет, я не пастух –

У меня подружка

Всех овец пасет!..

Гэээй!..

– Ишь, ишь Мардулу как разбирает! – зашептали со смехом пастушки.

А Мардула принялся скакать через топор взад и вперед, потом выпустил его, перекувырнулся, уперев одну руку в землю, и, подскочив, пять раз скрестил в воздухе ноги, а потом пошел дальше.

– Ишь, ишь Мардула как летает! – смеялись девушки.

Тогда Мардула разбежался и перепрыгнул через несколько молодых сосенок, которые были выше его самого. Так в ноябре гоняется горный козел за козой.

Собек достал из‑за пояса пистолет и выстрелил. В ответ загремели другие ружья и пистолеты, снова задудели в дудки, заиграли на кобзах. Каждый, выходя из лесу, принимался трубить, так что музыка с каждым мигом становилась громче.

Вступали в страну блаженства.

Вдруг раздались крики: «Эй, эй, гоните его!»

Огромный черный медведь выглядывал из пещеры под Крулёвой горой. Может быть, он спал на солнце и его разбудили выстрелы и крики, а может быть, он был очень смел и любопытен. Он стоял за выступом скалы, так что виднелась только его голова, грудь и передние лапы. Густая тень ложилась от него на зеленую траву.

Он наклонил голову, словно хотел получше прислушаться настороженным ухом и получше вглядеться маленькими глазками.

– Ишь какой важный! – крикнул кто‑то из пастухов.

Другой, желая согнать медведя, закричал, как кричат на овец.

– Не был бы ты таким дураком, кабы Саблик был с нами, – закричал третий.

Но уже шесть или семь злых собак со свирепым лаем бросились в гору по склону, поросшему травой. Медведь не стал ждать: он повернулся и исчез за выступом.

– Ишь баловник! Думал, так ему тут и дадут хозяйничать! – сказал Михна‑погонщик.

– Войт горный! Староста озерный! – смеялись пастухи.

Медведь еще раз показался наверху, среди кустарников, и исчез.

– Ну, и проворный же! – кричал кто‑то. – Скачет, словно олень. Удрал, окаянный!..

Собаки вернулись на зов; шествие двигалось вдоль Магуры по склону, поросшему травой, пока не дошло до тропинки, которая вела среди кустарников и огромных камней к пастбищам.

Овцы уже скрылись из виду. Собек, идя впереди, взмахами чупаги срубал выросшие с осени ветки. Наконец показались шалаш и загоны.

Долина, долина, в долине шалаш…

Что ж ты, подружка, ко мне не идешь?..–

пел Мардула, на ходу выколачивая дробь ногами и размахивая чупагой над головой.

Вступили в страну счастья.

Уже трава была высокая; куда ни глянь, все зелено, только на вершине гор – огромные пласты снега; в тени, в расщелинах, они толщиной достигали человеческого роста.

Светлые, легкие тучки проплывали над вершинами.

Усталые животные тотчас начали щипать траву невдалеке от шалаша и загонов. Они осматривались, словно вспоминая эти места, жадно раздували ноздри, вдыхая свежий горный воздух.

Горные ветры, особенно тот, который дул с начала ноября, натворили бед, сорвали камни с крыш, а глубокие снега, выпавшие в декабре перед рождеством и в конце января, до основания развалили два коровьих стойла. Нужно было все чинить, но здесь было множество мужчин, а из дому захвачены были все необходимые инструменты, – и пастухи живо со всем справились. В особенности великан‑погонщик Бартек Галайда и Франек Мардула творили чудеса: Галайда взваливал на крыши такие камни, какие и втроем не сразу поднимешь, а Мардула так грохотал топором, что можно было подумать – работают пять кузниц. И при каждом ударе он покрикивал: «Раз! Раз!»

Принялись чинить ветхие загородки, ставить новые, строить навес для доения овец. Ожил луг.

В шалаше бацы запылал костер; смолистое дерево, которое то и дело в него подбрасывали, потрескивая, сыпало искры, – и милый, такой знакомый, едкий, густой дым наполнил внутренность шалаша. На длинной палке, подвешенной к поперечной жерди, висел котел, в котором варились клецки из овсяной муки. Молока еще не было. Под вечер, когда овец собрали в загонах, баца сходил в шалаш за горячими угольями и, насыпав в лукошко из коры угли, траву и сосновую смолу, возвратился со всем этим к овцам, снял шапку, перекрестился и трижды, молча, с великой важностью, кадя с востока на запад, обошел вокруг них.

Потом он высыпал уголья на землю перед навесом, покрыл их корой и стал на колени; вслед за ним опустились на колени все пастухи, стоявшие в проходах плетня; они молились о том, чтобы овцы хорошо паслись и доились, чтобы не вредили им порча и болезни, насылаемые недобрыми людьми, особенно вертячка и язвы на вымени, а также чтобы они не пропадали в горах.

Когда помолились, Собек встал и крикнул подпаскам:

– Гони!

Те согнали овец к проходам, а пастухи стали их доить и одну за другой выпускали из‑под навеса. Когда доение было окончено, мальчики закричали:

– Готово! Слава Иисусу!

Пастухи перекрестились и, подышав на руки, следом за Собеком направились к шалашу. Собек распахнул скрипучую дверь и благословил пустой шалаш, говоря: «Слава господу Иисусу Христу!»