Сульницкий только что закончил свою декларацию, от имени Сенявского прося руки Беаты, когда вошла она сама вместе с Косткой. Услышав последние слова его речи и догадавшись по ним и по всему окружающему, в чем дело, Беата обратилась прямо к Сенявскому и, любезно склонив голову, сказала:

– Великая честь для меня в том, что, как я догадываюсь, потомок столь знаменитых предков и сам не менее знаменитый рыцарь, которого назвать своим мужем почли бы за честь самые знатные панны Польши, пожелал избрать меня. Мне, право, очень жаль, что чувства его в настоящую минуту не находят во мне отклика.

– Почему? – спросила княгиня Корецкая.

– Потому что сердце свое я уже отдала другому.

Радостью озарилось лицо воеводы, но Сенявский при этих словах Беаты подбоченился, и в глазах его сверкнул огонь.

– Кому же это, если можно узнать? – спросила княгиня Корецкая.

– Пану Александру Костке, стоящему перед вами, – ответила Беата.

Прежде чем кто‑нибудь отозвался, поспешил заговорить воевода.

– Умею и я ценить, – сказал он, – ту честь, которую пан Сенявский оказывает моему дому. Нет, кажется, во всей Речи Посполитой такого знатного рода, с которым Гербурты не состояли бы в родстве. Сам пан Сенявский по матери происходит от Гербуртов. Мы, Гербурты, обладаем правами на чешскую корону, а в семьях наших жен были булавы, канцлерские печати и епископские митры. Однако же с родом, который по милости божьей удостоился величайшей чести на земле – дать миру святого, господь до сей поры не привел нам породниться. И так как достаточно у нас богатств и почестей, то я почитаю за явное свидетельство божьего милосердия то, что с нашей кровью смешается кровь, которая текла в жилах святого.

Тут Сенявский высоко поднял голову и ответил:

– Больше мне здесь нечего делать, раз меня равно отвергает сердце дочери и воля отца. Однако панна Беата слишком мила моему сердцу, слишком глубоко чту я вельможного пана воеводу и слишком глубоко уважаю славный род Гербуртов, чтобы промолчать о том, что мне известно. Но так как даже и в правом деле, в деле чести не унизятся уста Сенявского до доноса, то прочитай‑ка, Сульницкий, письмо, которым на запрос твой ответил каштелян Януш Костка из Дембин.

Костка вздрогнул, ужаленный недобрым предчувствием, а Сульницкий, вынув из‑за пазухи большой лист бумаги, начал читать:

– «Вельможному пану Михалу Сульницкому, приближенному воеводича Сенявского.

Вельможный пан! Вы пишете мне, что встревожены некоторыми подозрениями, и спрашиваете ответа относительно интересующей вас особы. Спешу ответить вам нижеследующее.

Я искренне чту любовь вашу к правде и ненависть к самозванцам, а потому уведомляю, что человек, именующий себя Александром Леоном Косткой из Штемберка, к роду нашему не принадлежит. Двадцать с лишним лет тому назад к дяде моему, Рафалу Костке, каштеляну белзскому, другу покойного короля Владислава, гайдук привез богато одетого мальчика, едва умевшего говорить, и оставил его у дяди вместе с порученным ему письмом. Семья была бездетная, и ребенка воспитывали, как своего. Когда мальчик подрос, за ним прислали, и что с ним было после того, я не знаю. Из нашего рода он не происходит, хотя и выдает себя за Костку. Это я твердо знаю, ручаюсь в том споим словом и даже, если бы это понадобилось для какого‑либо важного дела, готов подтвердить клятвой.

Желаю здравия вельможному пану.

Януш Костка из Дембин, каштелян серадский».

Если бы грянул гром из ясного неба, он не произвел бы большего впечатления.

Воевода вырвал письмо из рук Сульницкого, еще раз прочел его и в сильном замешательстве сказал:

– Действительно! Точка в точку! – Так он всегда говорил, когда бывал чем‑нибудь взволнован. – Рука каштеляна! Я ее знаю, как свою собственную. Так кто же вы, милостивый государь? – обратился он к Костке.

Тот стоял бледный как полотно.

– Кто вы? – порывисто спросила княгиня Корецкая.

Костка не отвечал. Вместо него заговорил Сенявский:

– Как я уже сказал, мне здесь больше нечего делать. Но, кажется, я поступил неплохо, разрешив своему другу обратиться с запросом к пану Янушу. Это наилучший источник, потому что каштеляна Рафала и жены его нет уже в живых. Друг мой был взволнован подозрениями. Он глубоко мне предан и не менее меня заботится о чести Гербуртов. Но что бы из всего этого ни вышло, мне остается одно: уйти отсюда.

– Погодите, пан, не уезжайте, пока дело не выяснится! – воскликнул воевода и повторил, обращаясь к Костке – Говорите же: кто вы?

Костка молчал. Он был все так же бледен и стоял, потупив глаза, как осужденный. Быть может, он так и не сказал бы ни слова, если бы Беата, сложив молитвенно руки, не воскликнула:

– Ради бога, молю вас, назовите свое имя!

Костка взглянул на нее с упреком и с невыразимой нежностью. Потом, выпрямившись так, что казался в эту минуту почти высоким, и смело глядя в глаза окружающим, сказал спокойно и гордо:

– Имя мое в книге истории записано не там, где будет записано ваше.

Не поняв значения этих слов и менее всего их ожидая, все стояли молча, переглядываясь, пока Сульницкий не сказал дерзко:

– Мы не загадки разгадывать хотим, а узнать ваше имя. Назовите его – и все тут!

Костка еще выше поднял голову и ответил:

– Я соблаговолю ответить тебе, лакей, что твой господин должен, сняв шляпу, кланяться мне до земли!

Сенявский вспыхнул и в мгновение ока выхватил саблю из золотых ножен, но стоявший рядом воевода схватил его за руку и крикнул:

– Во‑первых, я не позволю проливать кровь в моем доме; во‑вторых, вы не знаете, кто он, и не смеете на него нападать, как разбойник.

В тревоге, с глазами, полными слез, Беата снова обратилась к Костке.

– Скажите, вельможный пан, свое имя, – взмолилась она. – Не палите огнем моего сердца!

И, снова взглянув на нее, как прежде, Костка сказал громко и раздельно:

– Я сын короля Владислава.

Снова все онемели, и на этот раз молчание длилось еще дольше.

Его прервала княгиня Корецкая. Намекая на королевскую фамилию «Ваза», она сказала:

– Но, верно, не из ваз, а из кухонных горшков?

Сульницкий загоготал, рассмеялся и Сенявский. Сульницкий сказал сквозь смех:

– У моего шурина есть конюх, Владислав Король, – уж не он ли ваш отец? Он такой же, как вы, красавец!

– Лакей! – гордо ответил Костка. – Ты, как собака, которая на меня лает: обидеть не можешь, но будешь бит.

Тут воевода, стоявший как столб, неподвижно и молча, вдруг дал волю гневу.

– Довольно! – крикнул он. – Кто бы вы ни были, как вы посмели войти в мой дом под чужим именем? Прошу вас оставить его немедленно!

– Панна Беата! – обратился Костка к дочери воеводы, которая стояла, закрыв лицо руками.

Она не отозвалась, но покачала головой с видом, не предвещавшим ничего доброго.

– Беата! – сказал он еще раз.

И снова она в ответ лишь покачала головой.

– Молчи! – сказала княгиня Корецкая. – Как смеешь ты обращаться к той, которую оскорбил, опозорил своим наглым и бесстыдным обманом! Знаем мы таких королевских детей! Они родятся от гайдуков и прачек!

– Да! – закричал в свою очередь воевода. – Да! Как ты смел, приняв чужое имя, поднять глаза на мою дочь? Бродяга! Сын девки! Прочь из моего замка! Прочь!

Не отвечая на оскорбления и угрозы, Костка обернулся к Беате, но она, не открывая лица, молчала, как прежде.

Тогда его охватил гнев. Он сунул руку за пазуху и, достав ладанку с кольцом из волос панны Беаты, хотел бросить его к ее ногам, но удержался: он слишком еще любил ее и не мог так осрамить.

Она отгадала или, быть может, чутьем поняла это, потому что приоткрыла немного лицо и бросила на Костку взгляд, полный ужаса и благодарности.

– Прочь! – гремел воевода. – Ты безвестный самозванец, вор королевского имени! Прочь! От одной мысли, что ты осмелился поднять глаза на мою дочь, во мне закипает кровь! Ступай ко всем чертям, не то прикажу затравить тебя собаками!