Так они познакомились, Сенявский и Марина.

Было это два года назад, в самом начале июня.

И никто об этом не знал, – только Терезя, поверенная Марининых тайн.

Сидя за хатой в эту июньскую ночь, долго шептались девушки о пане, который в этом году не показывался с самой зимы, хотя, бывало, наезжал в их края, лишь только стает снег.

– Кто знает? Может, женился? – говорила Терезя.

– Я тогда убила бы и его и ее! – отозвалась Марина.

А в избе, пользуясь тем, что хозяйка, старая Марта, заснула, к тому же была глуховата, старик Топор, которому не спалось по ночам, разговаривал в темноте с Кшисем, тоже лежавшим в постели.

– Спит?

– Спит.

– Чутка окаянная баба, как пес, даром что глуховата, – шептал Топор. – А твоя Бырка хорошо слышит?

Кшись был женат на Бырке из Гладкой.

– Слышит. Иной раз приду домой выпивши, – так тут хоть как кот крадись – узнает!

– Ишь ты! Ишь ты! – дивился старый Топор. – И что же?

– Лается. А иной раз с кровати на середину избы выпихнет.

– Ишь ты! Ишь ты! Выпихнет, говоришь?

– Нога у нее, понимаете, потолще бараньего зада! Бырка! Одно слово – Бырка![10]

– Да… Такая отделает! Хорошо, что моя, слава тебе господи, худая. Силы у нее такой нету.

– А Бырка еще ничего. Так и носится по избе! Приеду я зимой из лесу и, как бы ни замерз, залезу ей под ноги – мигом отогреюсь.

– Эх, брат! Вот это, я тебе скажу, благодать! – сказал Топор тоном знатока и не без зависти.

– Тепло, как медведю в берлоге.

– То‑то и есть! Да! Кабы моя такая была! А то ведь щепка!

– А вы сейчас только хвалили: дескать, худая!

– Да ведь человеку угодить трудно. То ему того подай, то этого. Потому‑то и говорится: левому глазу не верь, пока правый не приглядится!

– Это вы, Ян, хорошо сказали! Вы – голова! – сказал Кшись убежденно и почтительно.

– И тепло тебе там?

– Тепло.

– Под ногами… Хм…

Задумался.

– Шимек! – позвал он через минуту.

– Что?

– А я так полагаю… да, брат, так полагаю, что как‑никак, а толстая баба всегда лучше.

– Вы – голова! – сказал Кшись, но уже сквозь сон.

После тепла наступили холода, а потом снова теплые дни – совсем как в июле. Но вот однажды после полудня над горными вершинами показались темные тучки, бежавшие с севера; они остановились над горами, разбухли, – и с гор в долину донесся глухой, однообразный гул. Шел горный ветер.

Он покрепчал за вершинами и ринулся в долину, горячий, неудержимый, порывистый; он нес громаду туч и частый секущий дождь. Ударил он с такой силой, что пригнул лес, потом затих и снова налетел. И так с перерывами, уже сухой, без дождя, вырывая с корнем ясени и липы перед избами, снося дранки с крыш, ломая лес, дул он всю ночь и на другой день до самого полудня, клубы туч из‑за гор перекинул в долины и туманом застлал Татры. А когда, после двухдневного весеннего ливня, заискрилось на небе солнце, хозяева у подножий Свиницы и Гевонта поняли, что пора выгонять стада к Озерам, потому что снега уже стаяли и Магурская Громада весело зазеленела.

Было это в начале июня.

И вот все принялись за мытье и чистку пастушьей утвари: медных котелков, подойников, ушатов для молока, кувшинов, ковшей. Пастухи стали вываривать в масле рубахи, строгать стрелы, чинить колчаны; у кого было ружье или кремневый пистолет, тот его осмотрел. Началось всеобщее движение и веселье. Уже к Топорам, к Собеку, Янову внуку, который в третий раз выбран был бацой[11], стали сходиться прежние и новые пастухи. Совещались, старые учили молодых и неопытных; особенно усердствовал старый Крот из Уступа, вечный пастух, которого никто не помнил молодым. Пожалуй, ему было больше ста лет.

Сбор был назначен бацой на вторник, за три дня до троицы. Со всех окрестностей Грубого овцы согнаны были на поляну перед домом Ясицы Топора, где уже поджидал их Собек с пастухами. Здесь каждый хозяин передавал им свое стадо, а потом все овцы были смешаны и поставлены в большой загон. Один из пастухов держал в руке четки, а другой выпускал овец из загона, и каждый раз после его окрика: «Десять!» – первый передвигал один шарик.

Овец, которых вверяли хозяева баце на это лето, было всего тысяча двести.

Отдельно стояли коровы со своими пастушками и молодые волы с погонщиками. Было также десятка два лошадей, которым предстояло провести лето в горах, на том же пастбище.

Из серого сумрака уже выступали вершины, позлащенные солнцем, тонувшие в облачном небе. Сильный ветер дул в это утро. Он гнал по лазурному небу лиловые, синие и сиреневые облака.

Казалось, горные вершины состязались с облаками; они то пропускали их вперед, то исчезали за ними; то клубился над ними разноцветный туман, то он разрывался на клочья и рассеивался, когда пронизывал его луч солнца, словно золотистая рысь врывалась в стадо пестрых тетеревов и диких голубей.

Множество баб, мужиков, детей пришли, чтобы попрощаться с пастухами, пастушками и своим скотом. Матери целовали дочерей, отцы напоминали сыновьям, чтобы они берегли стада от волков и медведей, слушались бацу, были приветливы с разбойниками, коли те придут в гости. На этом они особенно настаивали, потому что многие из них сами в молодости «пошаливали», уходя из родной деревни на разбой.

Старая Баганта раздавала девушкам зелья от сглаза и порчи: одни – для человека, другие – для скотины. Брали зелья и пастухи, хотя они носили на шее «заговоренные» ладанки, и давали Баганте за них серебряные денежки.

Люди поглядывали на свое добро, бабы гладили по шее коров, особенно телят, подросших за зиму; грустно было с ними расставаться.

Говорили о том, какая будет погода: предсказывали, что лето сначала будет сырое, а потом, до самой осени, – сухое и знойное.

Согнанных в кучу овец стерегли уже большие, кудлатые собаки с волчьими мордами, белые, в колючих ошейниках; вокруг стояли пастухи, вооруженные чупагами[12] с медными звенящими колечками на конце топорища, с дубинами, обожженными дочерна, сосновыми палицами, кремневыми топориками, палками, усаженными медными кольцами, которые звенели на ходу, пугали овец и в руках пастухов были страшным оружием.

На головах у них были черные шляпы, украшенные белыми ракушками, круглые, плоские, с узкими полями, смазанные жиром; чтобы ветер их не срывал, к ним были приделаны ремешки или медные цепочки; на некоторых пастухах были высокие бараньи шапки вроде персидских, тоже расшитые раковинами, бляшками, кораллами. Пастухи мазали волосы маслом; на плечи спускались от ушей две пряди, заплетенные косицами, украшенные кораллами; на шее – ожерелья из камешков, шариков, кусочков меди; рубашка застегнута у ворота медной запонкой с цепочками; широкий пояс из темной кожи, с пятью застежками, унизан блестящими медными и серебряными пуговицами; за поясами – ножи с тремя медными шариками на черенке, у некоторых – пистолеты. Прокипяченная в масле рубаха, черная, блестящая, с рукавами, настолько расширявшимися у запястья, что они свисали почти до колен, была так коротка, что еле выглядывала из‑под пояса, и часто видны были у мужиков голые бока и животы. Белые штаны с синими и красными шерстяными завязками, узкие, обтянутые, засунуты в онучи и завязаны ремешком; на ногах – керпцы, сшитые из одного куска кожи. Через плечо – пастушеские сумки, связанные из черной и белой шерсти, украшенные кистями, у некоторых – кремневые ружья, а у большинства – длинные луки и полные стрел колчаны, искусно сплетенные из елового лыка.

Брали с собой пастухи и кобзы, ивовые дудки, свирели, очень длинные, иногда в полтора человеческих роста трубы, расширявшиеся к концу; на них играли большей частью погонщики волов. Все пастухи были рослые, статные, попадались между ними великаны выше сажени ростом; а иной – коренастый, невысокий, но плечи у него – в стол шириной. На них были короткие белые сермяги без всякой вышивки; кое‑кто надел и полушубок.

При пастухах – мальчики‑подпаски.

А на девушках‑пастушках были белые рубашки, расшитые на плечах красным или черным, темные юбки в белый горошек, розовые платки; ноги – в кожаных лаптях, подвязанных не ремнями, как у мужчин, а толстыми черными шнурками; на плечах – платки, или старые отцовские сермяги, или материнские полушубки. Большинство ехало верхом, на деревянных седлах, к которым привешены были кувшины, горшки, подойники, квашни, мешки с мукой. Некоторые лошади были навьючены еще железными котлами для варки пищи и разным пастушеским инвентарем, мужской и женской одежей, мешками с припасами. К иным седлам привешены короткие, с толстыми обухами топоры, более удобные для работы, чем чупаги. Девушки, которые шли пешком, вели лошадей на длинных поводьях.