По матери он происходил от Гербуртов. Из рода в род передавались два предания: первое – что Гербурты, умирая, обращаются в белых орлов и в образе орлином покидают землю, второе – что, когда рождается Сенявский, молния ударяет в самый высокий дуб в окрестностях, чтобы вершина его не заслоняла величия новорожденного.

Приобретая все большую силу и власть, Сенявские склонялись лишь перед королем, а Ян Иероним, считавшийся самым блестящим отпрыском рода, и сам себя почитал за такового.

Однако, при всем его тщеславии, гордости и любви к приключениям, часто находила на него тоска, и тогда он не выносил ничьего присутствия. Если он в это время бывал в замке – следовало пореже показываться ему на глаза: если же на охоте – то он покидал ловчих, не говоря ни слова; скитаясь с Сульницким и слугой, он иногда скрывался от них с собаками и пропадал по целым неделям, прежде чем они снова его встречали. Правда, в седле его лежали пистолеты, но ружья он не брал никогда; брал только лук и стрелы, в руках его не дававшие промаха, и если убивал зверя, то даже звук выстрела не обнаруживал его присутствия. Часто стараясь тайком идти по следам господина, Сульницкий и Томек видели издали, как он стоял где‑нибудь высоко на скале или на поляне на своем испанском коне, окруженный собаками. Иногда в лунную ночь доносился до них из лесу его сильный голос. Он пел:

Прекрасной юности мятежные желанья,

Куда, куда влечете вы меня?..

Когда Сенявский, покинув товарищей, увидел сквозь чащу елей и сосен Марину, которая стояла опершись на косу, он прикрикнул на собак, погрозил им арапником, потом пришпорил лошадь и двинулся вперед. На опушке леса он остановился. Он боялся спугнуть девушку; кровь уже закипела в нем, и мгновенно вспыхнувшая жажда изведать наслаждение волновала грудь.

Он нащупал в кармане горсть золотых, поправил летнюю шапочку и стал наблюдать за Мариной.

Потом соскочил с лошади, связал собак вместе, привязал их к дереву, свистнул арапником, чтобы не рвались за ним, снова сел на лошадь и медленно выехал из лесу.

Он еще издали снял шапку и стал махать девушке, приветствуя ее; а она, по‑видимому, вовсе не испугалась, – стояла, как прежде, опираясь на косу, в желтом платке, спустившемся на плечи, в белой рубахе с красной вышивкой на плечах, в низко вырезанном корсаже из голубой материи, расшитой серебряными цветами; корсаж был спереди зашнурован пунцовой тесьмой; юбка на ней была темно‑синяя с вытканным по ней голубым рисунком. Волосы, заплетенные в две косы, падали почти до колен, на ногах – белые онучи и желтые керпцы, привязанные черной шерстяной тесемкой.

Когда Сенявский подъехал ближе, его поразила пышная красота гуральки, ее прекрасное, светлое лицо, белая шея, высокая грудь и бедра, вызывающие страстные желания. Из‑под густых темно‑русых бровей огромные сапфировые глаза смотрели смело и умно.

– Слава Иисусу! – сказал, подъезжая, Сенявский.

– Во веки веков! – ответила девушка.

– Здравствуй! Верно я еду? – продолжал Сенявский, знавший разные хитрые уловки.

– А куда вам? – спросила девушка.

Сенявский засмеялся и сказал, уже забыв всякую осторожность:

– Куда глаза глядят.

– Да ведь лес кругом. Смотрите, носа не расквасьте!

– Я бы рад им в одну щечку ткнуться.

– Гляди, как бы не посинел!

– А что, такая твердая?

И он подъехал к ней вплотную.

Но девушка загородила дорогу косой.

Сенявский соскочил с седла и, ошалев от страсти, наступал на Марину, бормоча машинально:

– Такая она твердая? Такая она твердая?

Марина не отступила ни на шаг и только быстро передвинула косу в руке так, что острие пришлось прямо против Сенявского.

Он остановился и громко засмеялся.

– Зарежешь меня? – спросил он по‑гуральски.

– Зарежу.

– А знаешь, кто я?

– Это мне все равно.

– Знаешь ты, что у меня шесть тысяч своего войска?

– Да не здесь. А у меня коса!

– И что у меня больше шестидесяти тысяч крепостных…

– Да я‑то вольная, королевская!

Сенявский полез в карман и, достав дукат, позвенел им о косу.

– Слышишь? – спросил он.

– Ну?

– Дукат.

– Подумаешь! Золота мы, что ли, не видали! – насмешливо сказала Марина.

– А откуда же?

– А вон оттуда! – И Марина указала на Татры, в сторону Венгрии.

– Разбойничьи?

– А вы что думали? Просить мы их пойдем?

– Сто дукатов дам тебе, – сказал он.

– За что?

– За тебя, – шепнул он страстно.

– За меня? Я либо ничего не стою, либо стою целого мира.

– Как так?

– Кто меня не любит, для того я ничего не стою, а кто полюбит – весь мир отдаст.

– У меня замок с пятью башнями, – хочешь жить в нем? – задыхаясь, сдавленным голосом сказал Сенявский.

– Мои башни выше и больше их, – она указала рукой на Татры.

– Озолочу тебя, одену в жемчуг, в алмазы!

– Вона! – засмеялась Марина. – Войду я в ручей – довольно на мне будет и жемчуга и алмазов!

– Любить тебя буду! – крикнул Сенявский.

– Знаешь, пан, как у нас говорится? Полюбил он ее, как травку мороз.

– Ну, так велю тебя украсть, дерзкая девчонка!

Марина быстро оглянулась, думая, что, может быть, у этого пана есть поблизости слуги, и, приставив лезвие косы к самой груди Сенявского, сказала:

– Только свистни!

При этом глаза ее сверкнули так, что можно было поверить – она его сейчас ударит.

– Я один, со мной нет никого, – сказал Сенявский, у которого невольно забилось сердце.

– Ну, так знай, пан: у нас что ни Топор, то топор!

– Что это значит?

– Я из Топоров родом, из Грубого. Если обидишь, брат мой с мужиками под землей тебя сыщут!

Сенявский рассмеялся. Если бы с ним были Сульницкий и Томек, велел бы он им похитить девушку, хотя бы только для того, чтобы убедиться, как мужики из Грубого станут ее искать и какая может быть война между Сенявским и Топорами. Но один он против косы ничего сделать не мог.

– Есть мне хочется, – сказал он, чтобы как‑нибудь продолжить разговор.

– Ну, так ступайте к нам в избу. Тут ничего нет.

– Угостишь меня?

– Охотно.

– А не сердишься за то, что я говорил?

– Молоды вы – вот и глупы, – сказала Марина, как бы покончив с этим вопросом. – Идемте!

Но когда Сенявский направился к лесу за собаками, чтобы взять их с собой, Марина закричала:

– Э, да это не годится! С собаками! Их наши овчарки разорвут!

– Так как же быть? Я собак не могу бросить.

– Ничего. Оставайтесь с ними, – я вам сюда принесу. И собакам тоже. Разложите тем временем костер.

И она с косой на плече пошла через лес.

Но Сенявский костра разводить не стал, отпустил только подпругу у лошади и снял удила, чтобы она могла пастись; потом лег на траву и стал думать о молодом, гибком, крепком теле Марины.

Через полчаса или немного больше она верхом на лошади выехала галопом из лесу, с мешком и корзинкой в одной руке, с топором – в другой. Выскочив из лесу, мчалась она через поляну, гоня во весь дух небольшую, но крепкую гнедую лошадку.

– А где же костер? Что вы тут делали? – кричала она уже издали. – Где же костер? Вот здесь бобы, фасоль, сало, пирог, вот для собак – в горшке. Спали, видно? Не больно вы проворны!

Сенявский, смеясь, поднялся с травы, а Марина принялась таскать для костра хворост. С помощью ее топора и дорожного топорика Сенявского мигом запылал огромный костер. Сенявский достал из тороки вино и водку, нарезал сало, поджарил его на вертеле, выпил. Тем временем варились бобы и фасоль.

Это был прекрасный пир в клубах дыма, среди искр от потрескивающих можжевеловых веток.

Когда он подкрепился, Марина от нечего делать принялась рубить молоденькие смолистые сосенки и елочки и бросать их в огонь; Сенявский присоединился к этой забаве. Они сложили костер в рост человека, и казалось, что пламя и дым поднимаются до самого неба. Встревоженные собаки завыли, как на пожаре…