– Да что же мы такого сделали, чтобы нас не выпускать? – спросил Мардула, пропустив мимо ушей горькую правду, которую выложил ему Кшись.

– Ничего, только под этой кадкой с капустой трое мертвецов оказалось.

Мардула свесил голову на грудь. Затем сказал:

– Гайдуки близко были?

– Ясное дело, близко. Я ведь тебя за работника выдал, а ты за всех платил, да еще нам кричал, чтобы заказывали, что хотим! Хорош батрак, что за хозяина платит! Жид, должно быть, и дал знать, кому надо. Гайдуки подоспели, когда уж мы были пьяны да еще трое убитых лежало. Видно, здорово все мы выпили, когда не помним, как нас сюда приволокли. У меня и сейчас еще голова кружится.

– О господи! – вздохнул Мардула.

– Мы ведь еще и потом пили, пока не пришли гайдуки, и, кажется мне, легли спать на скамьях, – докончил Кшись.

– Так оно, должно быть, и было! – сказал Мардула. – Нас привели или привезли сюда пьяных. А теперь нас повесят либо мы тут заживо сгнием!

– Где же мы? – спросил Кшись.

– Почем я знаю?

Кшись подошел к окну и выглянул за решетку.

– Кажется мне, что мы в замке, в Градке. Я так думаю, потому что видны горы.

– О! О! О! – зарыдал опять Мардула. – Опять в неволе! Отсюда нам уж теперь не выйти! Никогда!

Галайда слушал молча. Вдруг он встал, касаясь головой потолка, и подошел к ближайшей стене. Протянул к ней руки, растопырив огромные пальцы, и пошел вдоль стены, ощупывая ее, как будто он был слепой.

Подошел к окну.

Уставился в него и втянул воздух ноздрями.

Потом снова обошел камеру, ощупывая стены, опять подошел к окну, остановился и опять втянул воздух ноздрями.

– Неволя! – пробормотал он про себя.

– Неволя! – повторил он.

– Неволя! – повторил он третий раз.

Что‑то такое задрожало в его голосе, что Кшись и Мардула невольно в тревоге переглянулись.

Грудь Галайды поднималась, губы кривились, в глазах появилось выражение ужаса, граничащего с безумием.

Он уставился на Кшися и Мардулу, – и тем стало жутко от его взгляда.

– Галайда, – сказал Кшись, чтобы нарушить молчание и прогнать страх за Галайду, – ведь тебя еще не вешают.

– Я… я… – забормотал Галайда, – я – в неволе? Да как же это? Не могу… идти… куда хочу… Заперт… в четырех стенах… не могу идти, куда хочу… я… в стенах… я…

– В первый раз сидит, – сочувственно проворчал Кшись, обращаясь к Мардуле.

Галайда положил руки на решетку.

– Эй, – сказал Кшись, – толста, не высадишь.

– Попробуй! Попробуй, Бартек! – крикнул Мардула. – Я тебе помогу!

Галайда сжал пальцами решетку, Мардула тоже. Она даже не дрогнула.

– Все ни к чему! – воскликнул Мардула. – Нет ничего здесь! Даже ножа!

– Все отобрали, покуда мы спали, – отвечал Кшись.

Галайда рванул решетку, жилы надулись у него на висках и на руках, он посинел от натуги. Но решетка не подалась.

– Все ни к чему, – повторил Мардула, – теперь мы у них в руках. Навсегда.

Галайда затряс решетку так сильно и лицо его было так страшно, что Кшись крикнул в испуге:

– Бартек! Оставь! Надорвешься!

Но Галайда словно не слышал: он обезумел от ярости. Сорвав с себя рубашку, он намочил ее, скрутил, продел сквозь брусья решетки, отошел назад и рванул. Рубашка разорвалась, и Галайда отлетел к стене, ударившись о нее спиной так, что стена загудела.

– Господи боже! – прошептал Кшись в страхе при виде этих нечеловеческих усилий.

Галайда взглянул на невредимую решетку окна, на разорванную пополам рубаху, губы его искривились, слезы потекли из глаз, грудь поднималась от частых, прерывистых рыданий. Он плакал, как беспомощный ребенок.

Кшисю стало его жалко.

– Бартек, ну чего ты плачешь? – сказал он, чтобы его утешить, – Рубахи жалко? Да ведь она тебе не нужна, потому что тебя повесят. А как поведут тебя к виселице, так рубаху тебе дадут, не бойся.

– Посовестятся они голого вешать, – с покорностью судьбе прибавил Мардула.

Галайда рыдал и глядел на решетку, глаза его становились все больше, – казалось, они выкатывались из орбит. Испугался за него Кшись.

– Галайда! Не сходи с ума! – крикнул он.

А Галайда опять, как безумный, стал водить руками вокруг, проделывая какие‑то странные движения, подносить их к голове и снова вытягивать вперед.

– Ишь, – печально сказал Мардула, – медведя на волю из капкана выпустил, а сам в неволю попал…

– Да! – вздохнул Кшись, – Уж не даст мне Бырка на завтрак холодной капусты без масла… Что делать… Всемогущий боже…

– Кабы пришел я домой, так какое бы я хозяйство развел на те пятьдесят дукатов, что мне господь послал! – горевал Мардула.

– Иисусе! Сколько раз мы на эти дукаты выпили бы! – вздохнул Кшись.

– Ох, выпили бы!

– И Галайду женили бы! Я ему всегда говорил, что ему жена нужна. И нашел бы ему бабенку как следует, не общипанную, не кривляку какую‑нибудь, а хозяйскую дочку, не перезрелую, работящую, видную, красивую… Потому что он – человек!

– Да, человек! – повторил Мардула.

– Ему баба нужна была, – продолжал Кшись. – Я ему советовал. Такая, чтобы душа у нее была – как вода, сердце золотое, ум долог, как волосы, а от бедра до бедра сзади – сажень. Настоящая чтоб была!

– Да, настоящая! – с сожалением вздохнул Мардула.

– Я ему советовал. Потому что мне его жалко было.

– Эх, эх, – вздыхал Мардула.

– А теперь все ни к чему.

– Ни к чему.

– И с Быркой я жить не буду, и Галайда не женится, и повесят нас.

– О, раны Христовы! – расчувствовавшись, зарыдал Мардула.

– Из тебя, Франек, тоже ничего не выйдет. А ведь какой красавец!

– Да, – стонал Мардула сквозь слезы, – другого такого не было.

– Не было.

– Я всегда знал, что не было!

И Мардула бросился в объятия Кшися.

– Шимон! – тихим, дрожащим голосом окликнул Кшися Галайда, сидевший в углу.

– Чего?

– Значит, уж не пойду я боьше с волами в горы?

– Нет.

– Когда все зазеленеет?

– Нет.

– Когда в лесу птицы засвистят?

– Нет.

– Когда дятел застучит по сосне?

– Нет.

– И бела по ветвям запрыгает?

– Нет.

– Когда по небу пойдут белые облака, а овцы зазвенят в загонах колокольчиками?

– Нет.

– Когда пастухи будут играть в горах на свирелях, а пастушки петь песни?

– Нет.

– И костра разводить не буду?

– Нет.

– И не буду больше никогда в траве лежать среди желтых лилий и щавель жевать?

– Нет.

– И черники да брусники не буду есть?

– Нет.

– И на небо не буду больше глядеть лежа на спине да солнышке греясь?

– Нет.

– И не пойду больше куда хочу, когда захочу?

– Нет.

– Меня, значит, что‑то держит?

– Да.

– Меня?

– Тебя.

Галайда, до тех пор говоривший жалобно, как дитя, вдруг зарычал и кинулся к гладкой железной двери, у которой изнутри не было даже засова. Не за что было ухватиться, чтобы попробовать открыть, – и после нескольких тщетных попыток Галайда стал биться об нее огромным своим телом. Загудела вся камера, но дверь даже не дрогнула. А Кшись кричал:

– Бартек, да сядь ты, перестань, ведь ты себе нутро повредишь!

– Бартек, сядь! – кричал в свою очередь Мардула. – Все это ни к чему! Я знаю!

Галайда колотил в дверь плечами, грудью, коленями и, наконец, отошел от нее, бормоча:

– Сильнее…

– Бедняга, – сказал Кшись. – Думал, что сильнее его на свете ничего нет. А глядь – есть. Нашлось. Железная дверь.

– Сильнее меня, – повторил Галайда.

Он смотрел на дверь с каким‑то почтительным удивлением.

– Видишь, Галайда, – сказал Мардула, – так, должно быть, и тот медведь шептал под Криванем, которого ты из капкана высвободил. Капкан тоже сильнее его был. Ты ему сказал: «Страшна неволя», – а и не думал, что сам в нее попадешь.

– Не думал, – прохрипел Галайда.

– И сжалился ты над ним, хоть был это всего‑навсего глупый зверь. А над нами никто не сжалится… Ох, не сжалится…