– Да‑а, кажется, все идет к разгрому Германии, – попыхивая сигаретой, откровенно сказал Иван.

– Конечно, русские победят, – подхватил Винокуров. – В этом я нисколько не сомневаюсь. Меня волнует другое: как дальше развернутся события? Вдруг советские решат помочь Восьмой китайской армии?

– Может и такое случиться, – разговорился Иван.

– Если это произойдет, нам с вами – гроб с музыкой, – помрачнел Винокуров. – С эмигрантами еще как‑то будут считаться, а с нами разговор короткий.

Померанцев решил утешить своего приятеля.

– Ничего, Юрий Михайлович, раньше времени умирать не будем. Поживем – увидим. Может, японцы вперед выступят и спутают все карты.

Из всех тех, с кем познакомился Померанцев в разведшколе, ему больше нравился инструктор по рукопашной борьбе Аркадий Кутищев, человек без семьи и определенной профессии. Из его рассказов Иван знал, что Кутищев когда‑то участвовал в ограблениях магазинов. Затем вступил в фашистский союз и выполнял задания Родзаевского. Его идеалом, как он говорил, было: «Для себя, в себя и на себя».

У Померанцева с Кутищевым интересы совпадали, когда дело касалось прекрасного пола. Как‑то Иван сказал:

– Аркаша, ты бы познакомил меня с красотками страны восходящего солнца. Я так много слышал о них.

– Всегда пожалуйста.

Вечером они забрели в кабаре. На подмостках играл джаз. За столами сидели русские и японцы. Кутищев заказал коньяку, закуски. Тенор в черном фраке пел грустную эмигрантскую песенку.

Занесло тебя снегом, Россия, Запушило седою пургой.

И печальные ветры степные Панихиду поют над тобой.

Ни следа, ни пути, ни дороги Нам не видно теперь впереди, И устали бродить наши ноги По дорогам нам чуждой земли.

Не дойти до тебя, Русь родная, Только можем теперь в кабаке Плакать мы, о тебе вспоминая, И топить свое горе в вине.

– Ты еще не знаешь, что за болезнь – ностальгия? – спросил Кутищев.

– Впервые слышу.

– Тоска, братуха, по родине. Вот вроде неплохо живу, а душа рвется в родные края. Детство у меня прошло в Иркутске. Посмотреть бы на Ангару, на священное море Байкал, половить омульков. А здесь все чужое. И мы как гости нежеланные.

Померанцев не узнавал Кутищева: глаза его погрустнели, размякло черствое сердце.

– Кой черт заставил тебя бежать сюда? У тебя что здесь, отец‑фабрикант? – заплывшее лицо Кутищева перекосилось от усмешки.

– Хватит, Аркаша, надоело.

Из‑за стола, где сидели японцы, поднялся пьяный офицер. Размахивая руками, он заговорил, обращаясь к русским:

– Мы есть сыны солнца, а вы – наши слуги. Вы будете делать, что мы захотим. Сегодня у нас Харбин, завтра – вся Азия…

– Самурай, – сказал Кутищев, когда японец под одобрительные возгласы своих собратьев опустился на стул. – Привыкай, Ваня, к эмигрантской жизни. До прихода японцев мы говорили: «С нами бог и три китайца». Теперь говорим: «С нами бог и три японца». Раз попал в собачью стаю – лай, не лай, а хвостом виляй. Сейчас японцы здесь господа. А до их прихода мы здесь пировали. Родзаевский был царь и бог. Купцы перед ним шапки ломали. Скажет нам: у такого‑то богатея сынка похитить. Мы это дело провертываем, а потом предъявляем отцу счет на столько‑то тысяч гоби… Как‑то вызвал меня Родзаевский. В кабинете у него японский жандарм сидел. Задание, говорит, тебе важное. Какое? Убить японского часовщика Тояму. Спрашиваю: «За что же бедного старика?» «Потом, говорит, узнаешь». Ночью стучусь к часовщику. Срочно, мол, надо исправить часы. Уплачу любые деньги. Открыл старик. Я ему нож в спину. Утром на улицах появились объявления: «Китайцы убили гражданина Японии. Если не будут найдены убийцы, будут проведены массовые аресты». Много тогда пострадало богатеньких китайцев, а их имущество и деньги были реквизированы японцами. Вот так‑то, Ваня, мы жили. А теперь не то…

Кутищев опрокинул рюмку, смачно крякнул.

– Есть у меня одна идейка. Только, чур, не забывать друга, если что выгорит. Хочешь? Скажу.

– Ну говори.

– Ты хвастал, что танцевал на банкете с дочкой господина Пенязева.

– И что из этого?

– Глянется?

– Мне‑то нравится, а вот как я ей.

– Поглянешься и ты ей. С твоим ликом не то, что с моим рылом, графиня не откажет. Так вот, сумей к ней подкатиться, и жизнь твоя забурлит, как вода в горной реке. Глядишь, еще Пенязев наследником тебя сделает и выдернет из этой ямы. У него же связи с Родзаевским и самим атаманом. Понимать, надо…

Идея жениться на Маше Померанцеву показалась заманчивой. Но как это осуществить? До сих пор он встречал равных себе, а здесь – дочь купца.

– Попробую, Аркаша. Только ты мне не мешай.

– Я тебе мешаю? Эх ты, хрен нетертый! Ладно, за мою идейку. – Кутищев плеснул в рот порцию коньяка и взглянул на свои часы. – Пора развлекаться. – Он подозвал официанта‑японца, показал два пальца. – Мадам…

К столу подошли две молодые японки в Длинных кимоно, туго перетянутые широкими, как шарф, поясами, в мягких без каблуков гета. Поклонившись, они сели на предложенные места. Кутищев произнес несколько японских фраз, мол, давайте знакомиться.

– Минэко, – представилась севшая рядом с Померанцевым. Иван еще не встречался с японками. Какой‑то далекой, сказочной казалась она ему в этом шелковом, в ярких цветах кимоно. Только на бледно‑желтых щеках ее не проступал живительный румянец. Зато искусно уложенные волосы чернели, как вороново крыло.

«Эх, Минэко, Минэко, – умилялся Иван, все еще не решаясь притронуться к этой сказочной красавице. А она улыбалась агатовыми, полными таинства глазами. Из‑за приоткрытых ярко накрашенных губ белели ровные ряды зубов. Иван несмело обвил рукой ее талию, коснулся груди, ощутив два маленьких комочка. «Не то, что у русских», – подумал он.

Кутищев тоже трепал по щекам свою «мадам», которая, смеясь, уклонялась от его «нежных» прикосновений…

Охотин нервничал, беспокойно расхаживал по кабинету, курил одну сигарету за другой. Еще бы не нервничать! Этот хлыст, Померанцев, слишком много стал позволять себе. Думает, что здесь можно даром хлеб есть. Прошлый раз не провел одно занятие и сегодня явился на два часа позже.

– Почему опоздал? Где был? – окинул он Померанцева свирепым взглядом, когда тот вошел в кабинет.

– Где был, там, Лев Павлович, меня уже нет, – хотел обратить все в смех Иван.

Но Охотин еще больше взбеленился.

– Ты мне брось шутки шутить. Понял? Это тебе не в Советском Союзе, где по головке гладят да уговаривают.

– Не сердись, Лев Павлович. Подумаешь, два раза опоздал.

– Ах ты, паскуда! – Толстые губы Охотина плотно сомкнулись, налились кровью белки глаз. – У нас вот как воспитывают! – И ударил Померанцева в лицо.

Иван стукнулся головой о стену, но удержался на ногах. Закрыв лицо ладонями, взмолился:

– Прости, Лев Павлович. Больше этого не будет. Клянусь богом, такое не повторится.

– Ты кто здесь? Забыл, паскуда! Будешь у Судзуки прощенья просить.

На шум в кабинет вошел тихими шажками японский советник капитан Судзуки, осуществлявший контроль за работой разведшколы. Этот низкорослый толстяк по прозвищу «Обрубок» держал всех в страхе. Малейшее неповиновение, неосторожно брошеное слово дорого обходились людям. Как‑то один из слушателей школы назвал японские спички «минутой молчания». Дело в том, что из‑за недостатка фосфора спички военного производства долго не воспламенялись. Чиркнешь и целую минуту ждешь, когда вспыхнет огонь. Об этой шутке прослышал «Обрубок». Он посчитал ее за насмешку над японскими обычаями. Парня вызвали в жандармерию и больше не выпустили.

Судзуки искоса посмотрел на Ивана, растиравшего припухшую щеку, брезгливо отвернулся.

– Господин Померанцев пришел к нам помогать или вредить? Если вредить, то мы будем отправлять обратно Россия.

Иван поймал на себе пристальный взгляд узких затаенных глаз, ждущих от него ответа.

– Я вас понял, господии капитан. Клянусь богом, больше такого не повторится.

– Хоросо. Посадить трое суток карцер.