В повозке с Арышевым ехал Дорохов. Солнце высоко стояло в небе и припекало по‑летнему. Взмокли монгольские лошадки, тяжело поднимались в гору. Офицеры слезли с повозки, пошли пешком.

Дорохов делился своей радостью.

– Сегодня я – самый счастливый человек – получил письмо из бюро по учету эвакуированных. Помните, говорил, что под Москвой у меня от бомбежки жена с дочкой погибли. Говорил, а самому не верилось, хотя сообщала знакомая, уверяла, что видела своими главами. А мне какое‑то чутье подсказывало, что живы они. Как‑то вижу сон. Идем с женой по лугу. Впереди, как козочка, скачет дочурка, цветы рвет. Вдруг разразилась гроза с ливнем. Мы бежим по мосту через речку. В это время все небо осветила молния. Громовой разряд ударил в середину моста. Меня отбросило назад, на берег. Лежу раненый и слышу с той стороны: «Миша, где ты? Мы здесь с Леной». И хотя не верю я сну, но он подтолкнул меня послать запрос. Месяца три не было ответа и вот получаю.

– И что сообщают? – спросил Арышев.

– Пишут, что Людмила Ивановна Дорохова, рождения 1900 года, эвакуирована из Вязьмы в ваш город Томск.

– А где проживает?

– По улице Сибирской.

– Знаю такую… После войны вместе поедем в Томск. Я познакомлю вас с сибирской тайгой. Вот где краса земная!

– Что ж, не откажусь. Сибири я почти не знаю. Хорошо бы побродить по тайге.

Дорога шла под уклон. Офицеры снова сели в повозку. Вдали, как огромная скирда, возвышалась пограничная сопка Каменистая. Перед ней, на ближних высотках, копошились люди. А над всем этим, в вышине, парили две огромные птицы.

«Должно быть, беркуты», – подумал Арышев.

Птицы навели его на размышление. Когда‑то сопки спали вековым непробудным сном. Никто здесь никого не беспокоил. И вот пришли люди, застучали кирки, заскрежетали лопаты. Высоты и низины зазияли окопами и траншеями. Сколько здесь вырыто земли со времен русско‑японской войны! Сколько ненужного для человека труда! Так делали деды, отцы и теперь внуки. Когда это кончится? Когда одни народы не будут бояться других? Когда не будет для человека оград и преград на земле обетованной?!

– Бронебойщики рыли ходы сообщений. Быков что‑то объяснял солдату, копавшему траншею. Увидев Арышева, крикнул:

– Перекур!

Бойцы побросали лопаты и кирки, окружили командира роты. Лейтенант вынул портсигар, начал угощать всех табачком, спросил:

– Не слышали последние новости? Второй фронт открылся.

– Наконец‑то! А то уж весь мир заждался! – радовался Веселов.

– Мать честная! Теперь Гитлера с двух сторон жать будут, – ликовал Быков. – Глядишь, к осени и «хенде хох» закричит.

Веселов, выпустив изо рта дымок, сказал:

– Илья Эренбург писал в газете, что путь солдата домой лежит через Берлин. Это у тех, кто на Западе, а у нас?

– А у нас через Харбин, – вставил Шумилов.

– Как японцы себя ведут? – спросил Арышев.

– Притихли, не лезут больше. И ночью свет в городе не зажигают. Видно, нас побаиваются, – объяснял Шумилов. – А мы все стараемся, оборону создаем. Зачем?

– А ты знаешь, что у них на уме? – вспылил Старков. – Сегодня притихли, а завтра заревут: «Банзай!» Думаешь, зря большую армию держат?

Соседние подразделения стали уходить к месту расположения батальона.

– Пора на обед, – распорядился Быков. – Строиться по взводам! Вскоре рота собралась в лощине, где стояли в два ряда палатки.

Тут же по соседству дымила походная кухня.

Арышев привез из полка почту, раздал бойцам. Сам тоже получил два письма от Тани. Одно начиналось стихами:

«Здравствуй, дорогой, родной, любимый, Мой хороший, ненаглядный мой.

Полететь бы птицей быстрокрылой, Чтоб скорей увидеться с тобой.

Мне в твои глаза бы наглядеться, Не стыдясь, тебя расцеловать, И теплом той встречи обогреться, А набравшись силы, снова ждать…

Милый, прошу не смеяться: писала не столько умом, сколько сердцем».

Другое письмо было в прозе.

«Я как‑то говорила тебе, что побеждает тот, кто умеет ждать. Конечно, ждать не легко, но я уже к этому привыкла. Порой такая навалится тоска, что готова убежать куда‑нибудь. Но как представлю, что бы ты подумал, взглянув на мою мрачную физиономию, и на душе становится веселей. А когда случается какая‑нибудь служебная неприятность и так испортится настроение, ну хоть реви, опять вспоминаю о тебе, твои слова, которые ты говорил солдатам: «Выше голову держи, грудь колесом – орлом будешь!»

Иногда думаю, а правильно ли я делаю? Как бы он поступил в таком случае? И знаешь, это оберегает меня от неверных поступков».

На следующий день на рубеж приехал новый командир дивизии полковник Громов – высокий, мускулистый, светлолицый. На фронте Громов командовал дивизией, которая участвовала в операции на Курской дуге, освобождала Харьков и другие города.

Офицеры говорили:

– Не все от нас брать, надо и к нам посылать.

– У нас брали неопытных, а возвращают обстрелянных. Для чего это делалось, было всем понятно.

Громов осмотрел оборонительные работы и собрал офицеров. Все ждали, что комдив будет ругать за недостатки, которые увидел, заставит многое переделывать, усовершенствовать. Но полковник заговорил о другом.

– До сих пор наша армия вела бои только одной рукой, а вторую держала наготове, чтобы дать отпор в случае нападения восточного соседа. Однако и одной рукой наши войска сумели обратить вспять фашистские полчища. Вторая рука – это забайкальцы и дальневосточники. Все эти годы вы зарывались в землю, укрепляли границу, а японцы злорадствовали и провоцировали конфликты. Сейчас они реже устраивают провокации, больше подумывают об обороне. Мы тоже меняем свою тактику и стратегию. Хватит зарываться в землю и ждать нападения. Пора приступить к отработке наступательных боев. Видимо, в скором будущем встанет необходимость разрешить дальневосточный вопрос – ликвидировать третье колесо на пресловутой оси Рим – Берлин – Токио. К этому мы должны быть готовы.

Офицеры переглянулись, оживленно загудели. Громов продолжал:

– На днях мы будем проводить дивизионные тактические учения: отрабатывать марш, штурмовать опорные пункты, прорывать укрепленную полосу обороны. Лучшее, что накоплено у нас в боях с немецкими захватчиками, мы должны взять себе на вооружение применительно к нашим условиям. Приказываю приостановить оборонительные работы на границе и возвратиться на зимние квартиры.

Глава третья

Какагаши – дачное местечко на берегу Желтого моря близ Дайрена[6]1. Этот живописный уголок, утопавший в зарослях белых акаций и вечнозеленых кипарисов, Семенов избрал местом постоянного жительства. В 1932 году недалеко от песчаного пляжа на склоне горы он выстроил кирпичный трехэтажный особняк и жил в нем со своей семьей.

…Ранним майским утром, когда солнце только что выплыло из‑за моря и купало свои лучи в дымящейся глади, Семенов вышел из спальни на большой полукруглый балкон. Тучный, в белой сорочке, в светло‑серых шортах, он постоял с минуту, полюбовался морем и зашагал вниз по лестнице.

За горой, в долине, простирался фруктовый сад, который обслуживали наемные китайцы. Тут же была конюшня, где содержались атаманские лошади. Бывший казак не расставался с конями, радел о них, часто выезжал на прогулку верхом. Вот и сейчас он нежно гладил лоснящуюся шею своей любимицы, рыжей кобылицы Машки. Раздувая розовые ноздри, Машка топталась на месте и тихо прерывисто ржала, как бы на что‑то жаловалась хозяину.

– Успокойся, успокойся, дурашка. Что тебя Данила плохо холит? Вот ужо мы ему наломаем репицу до сукровицы.

Семенов почесал густую гриву кобылицы, пошлепал по жирному крупу и пошел на берег моря. Хорошо до завтрака прогуляться на свежем воздухе! Это придает бодрость, сгоняет жирок. Правда, здоровьем бог не обидел атамана, однако при подъеме он стал чувствовать одышку. К тому же усилилась боль в ноге, раненной в годы гражданской войны взрывом гранаты‑лимонки, брошенной членом подпольной большевистской организации в Читинском театре. Поэтому Семенов ходил с тросточкой, слегка припадая на одну ногу.