Тут к Родерику вновь обратилась Джулиана:

— А как же быть с духами для Мары? Не уверена, что повторная прогулка в эту лавку доставит нам удовольствие.

— Неужели ей так нужны эти духи? — с деланым недоверием спросил Этторе.

— Я достану ей эти духи, — сказал Родерик.

— В этом нет необходимости, — торопливо вмешалась Мара. — Я могу сама за ними сходить, если кто-нибудь составит мне компанию. Может быть, Жорж и Жак?

— Я принесу духи.

Такая сталь прозвучала в голосе Родерика, когда он повторил эти слова, что она почла за благо не спорить. Пусть идет сам, если он так хочет, упрямый осел! Сама она, безусловно, не жаждала повторного визита в парфюмерную лавку, при одной мысли об этом у нее мышцы сводило судорогой. Но он-то не мог этого знать! Или мог?

Она взглянула на него из-под ресниц. Оказалось, что он следит за ней, не отрывая взгляда от ее плотно сжатых губ. Его синие глаза светилась нежностью и добродушной насмешкой.

Труди, заметившая этот обмен взглядами, отвернулась, свирепо нахмурившись. Этторе вздохнул.

Наступило время ужина, когда Родерик, верный своему слову, принес Маре духи. Она сидела с бабушкой Элен. Он постучал в дверь гостиной, вошел и впустил целую процессию слуг. Первый из них нес на подушке синего бархата большой флакон матового стекла с резной стеклянной пробкой в виде гардении, в котором помещалось не меньше пинты [12]туалетной воды. Второй был нагружен огромным букетом тепличных цветов — желтых жонкилей, белых нарциссов и розовой айвы — в хрустальной вазе. Третий держал гитару в футляре полированного дерева. Четвертый изнемогал под тяжестью серебряного ведерка, набитого льдом, из которого виднелось тонкое горлышко бутылки шампанского. Остальные доставили подносы с серебряными блюдами под крышками, фруктовыми вазами на высокой ножке, столовыми приборами, фарфором и хрусталем.

— Вы пришли подбодрить больную. Как это замечательно! — воскликнула бабушка Элен через открытую дверь спальни.

Родерик сразу подошел к постели, склонился над рукой старушки, поднес ее к губам.

— Помимо всего прочего, — ответил он с загадочной улыбкой.

Бабушка Элен метнула на него проницательный взгляд.

— Если вы думаете, что я засну, выпив пару бокалов шампанского, я вас разочарую.

— Вы меня никогда не разочаруете.

— Лгун и льстец, — засмеялась она.

— Как вы могли такое подумать?

— Вы забываете, мальчик мой, я знала вашего отца. Это дает мне некоторое преимущество.

— Вот уж чего вы никогда не искали, не так ли?

Она шлепнула его по руке и улыбнулась с довольным видом.

Еда оказалась прекрасно приготовленной и великолепно сервированной, изысканной и пикантной настолько, чтобы, соблазнить выздоравливающую, но при этом достаточно обильной и плотной для насыщения самого волчьего аппетита. Слуги накрыли на стол, убедились, что все на месте, и ушли.

Старушка так щедро воспользовалась духами, что воздух, и без того напоенный ароматом цветов, буквально пропитался благоуханием. Пока они ужинали, бабушке Элен пришлось еще раз выслушать несколько приукрашенную историю первого — безвозвратно утерянного — маленького флакона, историю о доблести Мары и о чудесном спасении, пришедшем в последнюю минуту. Мара покачала головой, пытаясь предупредить Родерика, но он, казалось, ничего не замечал. Однако, прислушиваясь к его рассказу, она сама не узнала расцвеченных богатой фантазией событий и одарила его благодарной улыбкой поверх головы бабушки Элен, но он не ответил и на улыбку.

Родерик явно вознамерился очаровать бабушку Элен. Он обрисовал ей политическое положение, слегка смягчив краски и сдобрив его щедрой порцией шуток и пикантных сплетен. При этом он не забывал подлить вина в ее бокал. Когда с десертом было покончено и остатки ужина убраны со стола, он взял в руки гитару. Он наигрывал простые и ясные мелодии, популярные во времена ее молодости, и пел несколько фривольные французские любовные куплеты. Его гибкие пальцы с легкостью переходили от Моцарта к испанскому болеро, а от него к норманнской серенаде эпохи крестовых походов. Закончил он «Прощанием» Гайдна.

Но вот последние нежные звуки растаяли в воздухе. Мара посмотрела на бабушку. Старушка лежала с закрытыми глазами, тихонько похрапывая. Мара и Родерик вместе встали и на цыпочках вышли из комнаты, бесшумно закрыв за собой двери спальни и гостиной.

— Ты дьявол, — тихо сказала Мара.

— Потому что я убаюкал старую даму вином и музыкой и погрузил ее в сладкие сны?

— Ты нарочно это сделал!

— И какую же цель я преследовал, Мара? Заниматься с тобой любовью на чертовски неудобной кушетке? Похитить тебя и запереть в своем серале… если предположить, что у меня есть сераль? Использовать старинную мудрость, гласящую, что путь к сердцу девушки лежит через сердце ее бабушки?

— Не говори глупости.

— Боже меня упаси, дорогая. Если бы я хотел очаровать тебя, я не стал бы действовать обманом. И не было бы ни запаха духов в воздухе, ни серенад, ни банальных цветочков. — Он протянул руку и коснулся ее щеки костяшками пальцев. — Я выбрал бы нечто редкостное, хрупкое и безупречное.

Чтобы взглянуть ему в глаза, ей потребовалось не меньше мужества, чем в тот момент, когда она сражалась с толпой. Мара ожидала увидеть насмешку, а может быть, и досаду, но увидела лишь бесконечное терпение.

— В таком случае я должна тебя поблагодарить за то, что развлек сегодня бабушку и… за все эти чудесные подарки, в первую очередь за музыку. Это было очень великодушно с твоей стороны — уделить нам столько внимания и времени. Я тебе очень благодарна.

— Прелестная маленькая речь, дорогая. Она бы мне еще больше понравилась, если бы я добивался твоей благодарности.

Родерик замолчал, дожидаясь ее ответа. Ее настороженность, недоверчивость, напряженность, которые прорывались сквозь маску утонченной вежливости, хотя она всеми силами пыталась их скрыть, — все причиняло ему невыразимую боль. Больно было видеть темные круги у нее под глазами и синяк на шее. Хотел бы он знать, что у нее на уме.

На уме у нее вертелся самый очевидный вопрос: «Так чего же ты добивался?» Но она не могла себя заставить его выговорить. Она не была уверена, что захочет выслушать ответ.

Невеселая улыбка тронула его губы. Он коснулся губами ее руки, с тихим вздохом пожелал ей спокойной ночи и ушел.

Мара долго стояла неподвижно. Потом она повернулась так стремительно, что юбка колоколом раздулась вокруг ее ног, и прошла обратно в спальню бабушки. Она подложила поленьев в огонь, установила на место защитную ширму и привернула фитиль лампы под матовым розовым абажуром на ночном столике. Подоткнув поплотнее одеяла вокруг спящей, она наклонилась, поцеловала старушку в лоб и ушла в свою собственную спальню по другую сторону от маленькой гостиной.

Лила поднялась с кресла у камина и подошла к ней. Мара заставила себя улыбнуться ей.

— Вы устали, мадемуазель. Позвольте мне вам помочь.

Она не просто устала: все тело у нее затекло и болезненно ныло, в разных местах остались следы от ударов, хотя она даже не помнила, когда их получила. Горячая ванна, принятая перед ужином, несколько смягчила боль, но теперь ее тело молило о покое.

Лила осторожно помогла ей освободиться от одежды, тихонько ахая и причитая над громадными синяками, и надела на нее ночную рубашку. Мара опустилась в кресло, а горничная сняла с нее туфли и чулки. Пока Лила убирала одежду, Мара, зевая, встала и подошла к постели.

Что-то лежало у нее на подушке. Одинокий цветок, бледно-розовая камелия. Каждый ее лепесток был безупречен и так хрупок, что малейшее прикосновение оставило бы на нем грубый след. Столь же безупречна была пара темно-зеленых блестящих листиков, обрамлявших цветок. Этот вид камелии был завезен в Европу из Азии совсем недавно, цветы редкостной красоты стоили целое состояние.

«…Нечто редкостное, хрупкое и безупречное…»