— Гюго называет себя защитником свободы? — возмутилась Джулиана. — Лучше бы сразу заменил это слово на «распущенность»!

— Пуританство, дорогая моя сестрица, — это болезнь, которая сковывает и тело, и мозг. Неужели ты откажешь человеку в величии только на том основании, что он живет на три дома?

— Он содержит жену и двух любовниц — не многовато ли? И все они живут в двух шагах друг от друга, это просто неприлично! Что думают об этом сами женщины? Как они могут с этим мириться ради его удобств?

— Великим людям можно простить их маленькие слабости. Вспомнить, к примеру, Дюма с его жилетами.

— Помимо всего прочего! Говорят, он содержит целый зверинец, включая грифа стоимостью в пятнадцать тысяч франков, и батальон любовниц, которые сменяются с регулярностью дворцовой стражи, причем он делит их со своим сыном!

Но Родерик не стал вступать в спор. Ой подхватил сестру под одну руку, а Мару под другую и увлек их за собой, бросив через плечо:

— Вперед, дети мои!

Собрание оказалось небольшим, но шумным и веселым. Гости собирались группами, спорили и жестикулировали или рассаживались по двое тут и там и вели тихие, сосредоточенные разговоры. Мадам Гюго расхаживала между гостями, знакомила их друг с другом, делала знаки слугам, сервирующим вино, сыр и пирожки. Сам Виктор Гюго держал тронную речь, сидя в огромном кресле у камина, а его слушатели — мужчины и женщины — расположились на ковре у его ног.

Просторный зал был обит красным штофом с восточным рисунком, мебель — темная и тяжелая, со множеством резных завитушек — состояла в основном из красных бархатных диванов и модных оттоманок. В черной чугунной люстре с шарами молочного стекла шипел газовый свет. Тяжелые, отделанные шелковой бахромой драпировки скрыли наступившую за окнами ночь. Такой же тяжелой тканью с бахромой были покрыты столы.

Мара стояла в уголке рядом с Этторе и Михалом. Она робела в незнакомом обществе, состоявшем сплошь из важных интеллектуалов, и была благодарна мужчинам, которые не бросили ее одну и терпеливо называли ей под шумок имена собравшихся знаменитостей. А шум кругом стоял оглушительный: каждый из гостей, судя по всему, был уверен в собственной правоте и готов перекричать оппонента в споре. Никто не лез за словом в карман, все так и сыпали отвлеченными рассуждениями, перебрасываясь умными фразами, как мячиками. Они обсуждали романы и пьесы, о которых Мара слыхом не слыхала, не говоря уж о том, чтобы их читать. Многие имена были ей незнакомы, хотя она не сомневалась, что все они — видные авторитеты в своей области.

— Не беспокойтесь, мадемуазель, — ободрил ее Этторе, когда она поделилась своими страхами с ним и с Михалом. — Половина людей в этом зале не понимает и десятой доли того, что говорит другая половина, но они все до единого притворяются, что прекрасно знают, о чем идет речь. Так принято.

Мара узнала Александра Дюма: он опять красовался в одном из своих чудовищных жилетов, на этот раз жуткого зеленоватого цвета желчи в яично-желтую полоску. Его круглое лицо сияло от удовольствия, он ел толстые куски сыра без хлеба и рассуждал о своей новой постановке «Гамлета». Неподалеку от него, но вне его кружка, расположилась женщина лет сорока с небольшим, скромно одетая в черное шерстяное платье с пелериной в серую и черную полоску. На эту даму Маре указали на улице сразу же по прибытии в Париж. Родерик тоже о ней упоминал.

— Разве это не мадам Дюдеван, пишущая под псевдонимом Жорж Санд? — спросила она вполголоса.

Михал обернулся и кивнул.

— Сегодня она выглядит старомодно, — заметил он. — Иногда она оживляет эти сборища, переодеваясь в мужские штаны.

— Вас двоих такое зрелище вряд ли может взволновать, — улыбнулась Мара. — В конце концов, вы видите Труди в мужских штанах каждый день.

— Труди… ну, Труди есть Труди, — пожал плечами Михал.

Возможно, Родерик был прав. Пожалуй, пора было напомнить Труди, что она женщина, подумала Мара, но тут заговорил Этторе и отвлек ее внимание.

— Мадам Дюдеван все еще в трауре после разрыва с композитором Шопеном, насколько мне известно. У них была большая ссора — что-то имеющее отношение к замужеству ее дочери, — и он от нее ушел. Похоже, они расстались навсегда.

— Я слыхал, что Шопен очень болен, — добавил Михал.

— Чахотка, — подтвердил Этторе. — Он обвиняет в этом мадам Дюдеван. Это она увезла его на Майорку несколько лет назад, и он там заболел.

— Ну, это несправедливо, — возразила Мара. — Не насильно же она его увезла!

— Она сильнее его как личность. К тому же она старше его лет на шесть или семь.

— Какое это имеет отношение к делу?

— Немалое. Вы сами в этом убедитесь, когда познакомитесь с ней. Сюда! — Граф Чиано подхватил ее под руку и начал пробираться сквозь толпу.

— Нет, погодите! — воскликнула Мара, но он не слушал. Через минуту ее уже представляли Авроре Дюдеван.

— Как поживаете, моя дорогая? — спросила писательница и с любезной улыбкой повернулась к своему спутнику: — Могу я представить вам моего друга Бальзака?

Рядом с ней стоял мужчина средних лет. Коренастый, плотный, с большой головой на короткой бычьей шее, он был не особенно высок ростом, но производил впечатление великана. У него было красное лицо с крупным, квадратным носом. Он улыбнулся, обнажив под редкими, растрепанными усиками пожелтевшие от табака зубы.

— Я очень рада, мсье. Я читала ваши книги.

— Правда? Какие? — жадно и нетерпеливо спросил он.

— «Отец Горио», конечно, и еще некоторые тома «Человеческой комедии», хотя не все. Это замечательные книги, а грандиозность замысла просто поражает!

— Он на работу набрасывается с такой же жадностью, как и на еду, — пояснила мадам Дюдеван.

— Надо же платить кредиторам, — пожал плечами Оноре де Бальзак. — Поставщики обзавелись весьма досадной привычкой требовать денег за свои услуги. Это невозможно.

— Вы и Дюма, — со вздохом покачала головой Аврора Дюдеван. — Деньги текут к вам, как чернила с кончиков ваших перьев, но вас обоих ждет одна судьба: скорее всего, вас похоронят в общей могиле для нищих.

— И Гюго рядом с нами.

— Виктору больше повезло с женщинами. Они не только переписывают его рукописи и письма, трудятся бесплатными секретарями, они еще и распоряжаются его деньгами.

— Его жена, говорят, держит его на поводке. И уж она-то точно не любит раскрывать кошелек.

— Мадам Адель — сильная личность.

— Хорошо, что ей хватает ума не слишком сильно натягивать поводок.

— Да, насколько мне известно, она больше не жалуется, что он не уделяет ей внимания. Очевидно, дело Пралена ее кое-чему научило. Оно стало уроком для многих.

Увидев, как окружающие обмениваются многозначительными взглядами, Мара с любопытством спросила:

— Дело Пралена?

Объяснения взяла на себя Жорж Санд, мадам Дюдеван. Несколько месяцев назад, в конце августа, герцог Прален убил свою жену: пырнул ее ножом и размозжил голову подсвечником, пока она спала в их доме на улице Фобур Сент-Оноре. О причинах, толкнувших его на это зверское преступление, ходили самые разнообразные слухи. Одни говорили, что герцог был безумно влюблен в гувернантку своих детей, мадемуазель Делюзи; другие утверждали, что герцогиня развращала своих детей, так как сама в детстве стала жертвой своей гувернантки, которая, по бытовавшему тогда выражению, «отплывала не на остров Цитера, а на остров Лесбос». Судя по некоторым утверждениям, герцог был холодным и замкнутым человеком, внезапно потерявшим рассудок, но поговаривали, что он был человеком тихим, а до безумия его довела властная и необузданная в своих постельных аппетитах герцогиня, державшая верх в семье. Более или менее точно было известно одно: это был брак по любви, за тринадцать лет от него родилось девять детей, но в конце концов он выродился в бурные ссоры и отдельные спальни… до той жаркой августовской ночи.

Это был не первый случай насилия и безумия среди представителей высшего света. Незадолго до этого граф Мортье пытался убить своих детей, принц д'Экмюль в приступе бешенства зарезал свою любовницу, французский посол в Неаполе перерезал себе горло бритвой, наконец, Мартен дю Нор, хранитель печати, замешанный в альковном скандале, не выдержал и покончил с собой. У народа создавалось впечатление, что за респектабельным фасадом царствования Луи Филиппа скрывается гнилостное разложение, поэтому режим следует сокрушить, начав с самого короля.