При мысли об этом сердце замерло у нее в груди, а руки задрожали так сильно, что она торопливо положила щетку. Как на это решиться? Посмеет ли она? После того, как он расправился с Труди, после его предупреждения, после того, как он продемонстрировал в этот вечер свое дурное настроение, как же ей решиться на такое?

— Что случилось, мадемуазель?

— Все в порядке, Лила, — ответила она, заставив себя улыбнуться. — Ты можешь идти.

Дверь за горничной закрылась. Мара выждала, пока шаги девушки не стихли в коридоре, а затем подхватила подол ночной рубашки и, не давая себе времени передумать, вышла из спальни.

Пол холодил ее босые ступни, холодные сквозняки пробирались под рубашку. Большинство свечей в жирандолях, освещавших путь, уже выгорело, ей пришлось идти почти в полной темноте. За высокими окнами лежала глубокая тьма и тишина снежной ночи. Мара видела лишь свое собственное смутное отражение в свинцовых стеклах окон.

Она прошла через самую середину дома, где анфилады комнат образовывали косой крест, разделявший четыре двора. Перед ней открылась маленькая прихожая, ведущая в восточное крыло, где располагались апартаменты принца. Дверь налево вела в смежные спальни гвардии. Прямо по ходу лежала личная гостиная принца, а за ней — его спальня и гардеробная. Далее шел его кабинет с письменным столом, заваленным книгами и бумагами, а еще левее, под углом, находились апартаменты короля и королевы. Мара помедлила всего секунду, чтобы убедиться, что у дверей нет часового, повернула тяжелую бронзовую дверную ручку и вошла в личную гостиную Родерика.

Она обогнула стол, кушетку, кресло со скамеечкой для ног. Расположение двери в спальню ей хорошо запомнилось в ходе генеральной уборки. Уже через несколько секунд ее пальцы коснулись филенки и нащупали дверную ручку. Она нажала на ручку, осторожно приоткрыла тяжелую дверь и проскользнула внутрь.

В спальне не было слышно ни звука: ни храпа, ни посапывания, ни размеренного глубокого дыхания спящего человека. Неужели он так тихо спит? А может, его нет в комнате? Вдруг он работает в соседнем кабинете? Но под дверью не было видно ни единой искорки света.

Кровать принца стояла на возвышении, как и ее собственная, но эта кровать в резной позолоченной раме была поистине необъятной. Изголовье, увенчанное резным, позолоченным и раскрашенным гербом Рутении, уходило к самому потолку, откуда свисали шелковые, подхваченные петлями с обеих сторон драпировки. Мара напомнила себе, что ни в коем случае нельзя задеть эти драпировки: их движение могло разбудить такого настороженного человека, как Родерик.

Носком ноги она коснулась возвышения. Мара осторожно взошла на него, перенося весь вес на следующую ступеньку, прежде чем оторваться от предыдущей. По-прежнему ни звука. Она подошла еще ближе, ее муслиновая сорочка скользнула по простыням. Легким, как перышко, прикосновением она обнаружила драпировки и, наклонившись над постелью, протянула руку перед собой.

Ее запястье оказалось в железном захвате, неумолимая сила потащила ее вперед, она потеряла равновесие и ахнула от неожиданности. Ее волосы взметнулись вокруг нее, она упала на спину, а сверху ее придавило тяжелым весом, лишившим ее всякой возможности двигаться. Сильное, мускулистое бедро прижало к матрасу ее ноги. Второе запястье тоже попало в плен, обе руки оказались заведенными за голову.

— Обольстительная и гибкая, благоухающая, как мечта мусульманина о рае. Ты пришла отправить меня туда или будешь сама меня сопровождать?

— А ты… как… думаешь? — проговорила она, задыхаясь под давящей на грудь тяжестью.

Давление вдруг ослабло, ее запястья были свободны.

— Смею ли я предположить, что ты пришла сюда не для того, чтобы отправить меня на тот свет?

Мара сделала глубокий вдох и попыталась проглотить застрявший в горле ком тревоги вместе с приступом истерического смеха.

— У меня… нет оружия. Можешь… обыскать, если хочешь.

— Интересное предложение, — усмехнулся он.

Его невозмутимый, прохладный тон никак не вязался с жаром, охватившим его тело. Эта сдержанность свидетельствовала о железной воле, не позволяющей телу взять верх над разумом. Чувствуя, что сейчас расплачется, Мара провела пальцами по его груди и почувствовала, как мускулы стальными буграми выступают под порослью вьющихся волосков, потом скользнула пальцами вниз по его животу, следуя за узенькой дорожкой волос. Хорошо еще, что темнота надежно скрывала краску стыда, залившую ее лицо.

Принц судорожно втянул в себя воздух и отбросил ее руку, но уже в следующий момент обхватил ладонью подбородок и приник губами к ее губам. Это был обжигающий, пылкий поцелуй — безжалостное вторжение под напором ярости и долго сдерживаемого желания. Его губы грубо смяли ее нежный рот. Его язык проник внутрь, преодолел сопротивление ее язычка, пробрался в сладкую глубину.

Сердце Мары больно колотилось, кровь стучала у нее в голове и бурным потоком разливалась по венам. Из ее груди исторгся тихий стон, который мог означать что угодно: расстройство, гнев или наслаждение.

Он резко отпрянул, судорожно перевел дух.

— Ты не гурия, не наложница из гарема, не жрица тайных радостей, милая Шери. Что ты здесь делаешь?

— Разве ты… Неужели ты меня не хочешь?

Она почувствовала себя шлюхой и вдруг, в мучительно остром приступе прозорливости, поняла, что именно этого он и добивался.

— Хочу ли я тебя? А какое это имеет отношение к делу?

Услыхав эти слова, произнесенные со сдержанной яростью, она вздрогнула, как от пощечины.

— Я просто… просто хотела быть с тобой. Разве это плохо?

Он отодвинулся от нее и вскочил с постели. Вспыхнуло желтое пламя серной спички. Окутанный этим слабым желтым светом, Родерик зажег на ночном столике свечу в серебряном шандале.

Пламя свечи закачалось, освещая то один, то другой темный угол комнаты, но потом выровнялось и залило мягким светом приподнявшуюся на локте Мару. Ее глаза превратились в пару глубоких темных колодцев, на дне которых горело по огоньку, мягкие изгибы и впадины ее тела проступили под тонким муслином. Подол ночной рубашки скомкался и сбился, обнажая точеные икры и тонкие щиколотки. Родерик смотрел на нее, ощущая в груди глубоко спрятанную боль, не имевшую ничего общего с неутоленным плотским желанием. Она казалась такой гордой с этим вздернутым подбородком и стоячим кружевным воротником, обрамлявшим безупречную чистоту шеи и груди, но в ее глазах таилось униженное, виноватое выражение. Это он ее унизил, он заставил ее чувствовать себя виноватой! Ему стало стыдно, но он прогнал это чувство, энергично встряхнув головой. Ее губы ярко рдели и припухли от его поцелуя.

— Вопрос в том, — сказал он тихо, — правильно ли это?

Мара никак не могла отвести глаз от его великолепной наготы.

— Вот уж никогда бы не приняла тебя за пуританина.

— Надеюсь, что и за дурака тоже.

Нет, дураком он точно не был. Мара чувствовала, что разговор выходит за пределы ее понимания, она оказалась в безнадежном положении и не знала, как из него выбраться. Судорога пробежала по ее телу. Драгоценное время утекало между пальцев. Только мысль о бабушке Элен — такой хрупкой, но наделенной поразительным умением радоваться жизни, — удержала ее на месте и заставила продолжать.

— Ты позволил Сарусу думать, что я твоя любовница, и теперь все так считают, даже твои телохранители. Так в чем же разница?

— Разница в том, что я знаю правду и ты ее знаешь. Ты мне не любовница.

Сам Родерик в эту минуту чувствовал себя дураком. Разумные доводы, которые он себе приводил при ярком свете дня, сейчас, в неверном пламени одной-единственной свечи, утратили всю свою убедительность. Ему ничто не угрожало, он оградил себя от возможности предательства, он был настороже и не собирался терять голову. Если эта женщина не дорожит своей честью, почему он должен ею дорожить? Но его смущало именно ее безрассудство в сочетании с явной неопытностью — смущало куда больше, чем мысль о том, что он, возможно, впустил предательницу в свой дом.