Сначала я надеваю носки. Эта простая процедура требует больше усилий, нежели убить человека. В какой-то момент мне становится интересно, что врачи сделали с моей одеждой. «С одеждой, – говорю я себе. – Только с одеждой». Я сосредоточен только на одежде, в которой был в тот день. И ничего больше. Никаких деталей.

Ботинки. Носки. Брюки. Пуловер. Мой китель со множеством пуговиц.

Со множеством пуговиц, которые она рывком расстегнула.

Крошечное воспоминание, но его достаточно, чтобы вызвать острую боль.

Я стараюсь отбросить его, однако оно не уходит, и чем больше я стараюсь от него избавиться, тем быстрее оно превращается в чудовище, с которым я уже не в силах совладать. Я даже не отдаю себе отчета в том, что в изнеможении прислонился к стене, пока не начинаю ощущать расползающийся по всему телу озноб. Я тяжело дышу, зажмурив глаза, пытаясь избавиться от внезапно охватившего меня чувства унижения и стыда.

Я знал, что она испытывала сильный страх, даже ужас, но никогда не думал, что эти ее чувства относятся ко мне. Я видел, как она оттаивала в то время, когда мы виделись. Шли недели, и казалось, будто она чувствовала себя комфортнее. Счастливее. Раскованнее. Я позволил себе увериться, что она видела некое будущее для нас обоих, хотела быть рядом со мной и просто считала, что это невозможно.

Я и не подозревал, что ее новообретенное счастье имеет отношение к Кенту.

Я провожу здоровой рукой по лицу и зажимаю ладонью рот. Вспоминаю то, что говорил ей.

Едва заметный вздох.

Как я касался ее.

У меня сжимаются челюсти.

Если бы это было просто некое сексуальное влечение – уверен, я бы не страдал от столь невыносимого унижения. Но я желал гораздо большего, нежели просто ее тела.

В тот же миг я буквально умоляю свой разум вообразить стены и ничего больше. Стены. Белые стены. Бетонные блоки. Пустые комнаты. Открытое пространство.

Я мысленно возвожу стены, пока они не начинают рушиться, и усилием воли заставляю выситься все новые и новые преграды. Я продолжаю строить их, оставаясь неподвижным, пока мой разум не становится чистым и незамутненным. В нем остается лишь маленькая белая комната с одиноким источником света в потолке.

Свет этот чистый. Нетронутый. Спокойный.

Мысленным движением я останавливаю беду, рвущуюся в крохотный мир, построенный мной, проглатываю страх, пытающийся схватить меня за глотку. Я раздвигаю стены, делая комнату просторнее, пока не начинаю дышать. Пока не понимаю, что смогу встать.

Иногда мне хочется на время покинуть свою оболочку, свое усталое израненное тело, но слишком много цепей и слишком тяжело бремя. Единственное, что мне остается, – жить именно этой жизнью. И я уверен, что сегодня не смогу заставить себя посмотреть в зеркало.

Меня вдруг охватывает отвращение к самому себе. Мне надо как можно быстрее выбраться из этой комнаты, иначе мои мысли ополчатся на меня. Я торопливо принимаю решение и впервые почти не обращаю внимания, как и во что одет. Я натягиваю чистые брюки, но рубашку решаю не надевать. Просовываю здоровую руку в рукав блейзера, а правую половину пиджака набрасываю поверх перевязи с раненой рукой. В таком виде я выгляжу по меньшей мере смешно, но откладываю решение этого вопроса до завтра.

Прежде всего мне надо выбраться из этой комнаты.

Делалье здесь единственный человек, не испытывающий ко мне чувства ненависти.

Общаясь со мной, он в большинстве случаев объят страхом, однако он никак не проявляет интереса к тому, чтобы занять мое место. Я это чувствую, хотя и не совсем понимаю. Похоже, в этом здании только он рад тому, что я не погиб.

Небрежным жестом я останавливаю солдат, ринувшихся мне на помощь, когда я открываю дверь. Мне стоит огромных трудов взять себя в руки и унять дрожь в пальцах, когда я смахиваю со лба бисеринки пота, но я не могу позволить себе даже секундного проявления слабости. Им нет дела до моего самочувствия, они лишь хотят поближе посмотреть на зрелище, которое я собой представляю. Они жаждут увидеть первые трещины в моем рассудке. Но я не желаю, чтобы на меня таращились.

Моя работа – руководить ими.

Меня ранили, но это не смертельно. У меня масса дел, и я с ними справлюсь.

Рана скоро забудется.

Ее имя никогда больше не прозвучит.

Сжимая и разжимая кулаки, я иду в сторону зала «Л». Раньше я никогда не задумывался о том, какие длинные здесь коридоры и как в них много солдат. И негде спрятаться от их любопытных взглядов, в которых сквозит досада, что я не погиб. Мне даже не надо смотреть на них, чтобы узнать, о чем они думают. Но осознание того, что у каждого из них на уме, лишь придает мне решительности в стремлении прожить очень долгую жизнь.

Я не доставлю им удовольствия увидеть меня мертвым.

– Нет-нет.

В четвертый раз я взмахиваю рукой, отказываясь от чая и кофе.

– Я не употребляю кофеин, Делалье. Почему вы всегда настаиваете, чтобы мне его подавали?

– Полагаю, я всегда надеюсь, что вы передумаете, сэр.

Я поднимаю на него взгляд. Делалье улыбается странной, какой-то дрожащей улыбкой. Я не совсем уверен, но мне кажется, что он так пошутил.

– Почему же? – Я тянусь за кусочком хлеба. – Я вполне могу оставаться бодрым. Только идиот полагается на энергию, заключенную в бобах или листьях, чтобы не заснуть средь бела дня.

Делалье уже не улыбается.

– Да, – говорит он. – Разумеется, сэр.

Он склоняется над тарелкой. Я вижу, как его пальцы отодвигают чашку с кофе.

Я роняю хлеб на блюдо.

– Вы не должны, – обращаюсь я к нему, на сей раз спокойным тоном, – так быстро соглашаться с моим мнением. Защищайте свою точку зрения. Формулируйте четкие и логичные доводы. Даже если я возражаю.

– Конечно, сэр, – шепчет он. Несколько секунд молчит. Но потом я замечаю, как он снова тянется за кофе.

Делалье.

Он, пожалуй, единственный, с кем можно поговорить.

Изначально он был отправлен в этот сектор моим отцом, и с тех пор ему приказано оставаться здесь до истечения срока службы. И хотя он старше меня почти на сорок пять лет, он настаивает на том, чтобы быть у меня в подчинении. Его лицо мне знакомо с детства, он очень часто появлялся у нас дома, участвуя в многочисленных совещаниях задолго до того, как Оздоровление пришло к власти.

В нашем доме эти совещания шли бесконечной чередой.

Мой отец все время что-то планировал, проводил обсуждения и какие-то тайные переговоры, к которым меня не допускали. Участники этих совещаний сейчас правят миром, и, когда я смотрю на Делалье, я всякий раз удивляюсь, почему он никогда не стремился к командным высотам. С самого начала он был частью этого режима, однако создается впечатление, что он будет довольствоваться своим теперешним положением до самой смерти. Он предпочитает оставаться в тени даже тогда, когда я даю ему возможность высказаться; он отказывается от повышений, даже если я предлагаю ему куда большее жалованье. И в то время как я ценю его верность, его преданность действует мне на нервы. Кажется, он не хочет расставаться со своим нынешним положением.

Мне не следовало бы ему доверять.

И все же я ему верю.

Но я начинаю терять рассудок из-за того, что мне не с кем поговорить на равных. В отношениях с солдатами я должен держать определенную дистанцию не только потому, что все они жаждут моей смерти, но также и оттого, что, как их командир, я несу ответственность за принятие объективных решений. Я приговорил себя к жизни в одиночестве, где надо мной никто не стоит и где мне надо жить лишь своим умом. Я старался стать командиром, внушающим страх своим подчиненным, и это мне удалось: никто не усомнится в моем превосходстве и не выскажет мнение, противоречащее моему. Никто не обратится ко мне иначе, кроме как к командующему и правителю Сектора 45. Я никогда и ни к кому не испытывал дружеских чувств. Ни в детстве, ни теперь.

За одним исключением.