– Давай! – крикнул дурашливо Яблон, завалив девку на песок.

– Ну ты, прям, как арабский скакун, – скажи ему: «Стой!», а он не стоит. – Стряхнув с трусиков налипший песок, пухленькая, повиливая рыхлой попкой, не спеша, пошла в кустистые заросли острова.

– Я – щас! – подмигнув Кириллу, сказал Яблон и пошёл следом.

– Во, твари, что делают на глазах честных людей! – Карамба, воодушевлённый примером приятеля, подхватил худенькую на руки и, проваливаясь по щиколотки в сыпучий песок, понёс её, тихо повизгивавшую к реке, прямо в камыши.

Кирюше Назарову ничего не оставалось, как выкупаться в маленьком заливчике, где быстрые, как стрижи, пескарики играли в смертельные догонялки с такими же махонькими щурятами.

Вода оказалась на удивление холодной, словно там из-под берега протаивал прошлогодний снег. Родники, которые били здесь, несли в себе не только чистоту, но и глубинную свежесть материнских источников.

Опускаясь на дно, Кирилл тут же пробкой выскакивал, чтобы, снова набрав воздуха, уйти в благословенную глубину, где, то ли от тишины, то ли оттого, что давила вода, – закладывало уши.

Накупавшись в своё удовольствие, Кирилл, обогнув подозрительно шелестящие камыши, рухнул в горячий песок, чувствуя во всём теле блаженство. Не хотелось ни двигаться, ни думать о чём либо – толкач муку покажет!

Первым вернулся из «боя» Карамба. Заплетающимся языком он стал расхваливать свои мужские достижения и предложил Кирюше повторить его результаты, пока худышка ещё не совсем пришла в себя, «вон в тех камышиных, падла, в джунглях».

Кириллу вдруг захотелось тоже показать себя, и он было направился туда, в заросли, но, увидев лежащую в непотребной простоте пьяную с размазанным лицом малолетку, он, содрогнувшись, отступил от своих подростковых грёз.

– Ты чё, не донёс что ли? – оскаблился широким ртом цыганок. – Меньше на уроках под партой дрочить надо!

Кирилл махнул рукой на язвительное замечание цыганка и, чтобы отвлечь от себя его насмешки, предложил купить еще водки.

– А чё? Дело говоришь! Тарань, коль хрусты есть! – И затанцевал с приблатнёнными ужимками возле Кирилла.

– Иди, «мару» свою приведи, а то она там, – Кирилл показал туда, где на мокром песке пласталась бледная, как утопленница, худышка, – в блевотине захлебнётся. Отвечать будешь!

– «А ты давай, давай, давай, газеточки почитывай! А ты давай, давай, давай – меня перевоспитывай!» – пропел с одесским акцентом Карамба любимую приговорочку лагерных насельников разнообразных спецшкол для подростков, но всё же, воровато оглянувшись, нырнул в камыши.

Рыхлая, расслабленная на жаре до невозможности буфетчица, вяло взяла у Кирилла деньги, не считая, что совсем не вязалось с её профессией, положила в карман рабочей куртки и кивком головы указала на тоскующую в своём одиночестве бутылку, которая, казалось, вот-вот закипит на солнцепёке.

Кирилл, не дождавшись сдачи, махнул рукой и пошёл на своё место, где вернувшийся из долгой отлучки Яблон, уже что-то наяривал на, невесть откуда взявшейся, гитаре. Большой розовый бант на грифе красочно говорил о недавней хозяйке, но в руках нового обладателя гитара была уже своей. Рядом с Яблоном толстушки теперь не было, не было и худосочной. Девицы испарились так же быстро, как и пришли, в который раз убедившись, что от уготовленной им судьбы никуда не денешься.

– Вот, в кустах валялась! – отложил гитару Яблон, одобрительно поглядывая на зажатую, как граната в броске, бутылку в руках Кирилла. – А ты корешок, в натуре, очковый! Карамба! – крикнул он цыганку, который шнырял между кустов в надежде на бесхозность кошельков забытых купальщиками. – Волокись сюда! Иван Коровий Сын угощает!

Цыганок вместо вожделенного кошелька набитого рублями принёс порядочный кусок колбасы и батон – чужие остатки пиршества.

– Навались – подешевело! – На промасленной мятой газете Карамба ловко своим ножичком-пером настрогал колбасы, а батон трогать не стал, покрутил своё бандитское оружие и снова сунул в карман, пояснил:

– Мне в прошлом году майкопские черкесы чуть секир башку не сделали, когда я с ножом к лавашу подошёл.

– Они тебя не за то хотели к аллаху отправить, а за то, что ты их кухонным ножом свиное сало резал. – Яблон, посмеиваясь, подвернул колки на гитаре и протянул стакан Кириллу. – Кирюха, подай на грудь!

Тот, оторвав зубами металлическую кепочку на бутылке, налил в стакан почти по самый рубец.

– Держи!

Пока Яблон цедил сквозь зубы прогорклую на солнцепёке водку, цыганок, подхватив у него с колен гитару, пощипал, пощипал струны и запел жалостливым слезливым голоском:

– Что ты кота за хвост тянешь? Дай-ка нашу, народную, блатную-хороводную! – И, сунув цыганку недопитый стакан, выхватил у него из рук инструмент:

– Ну, ты Яблон и даёшь! Под мужика решил косить? Ты бы ещё спел «Вставай проклятьем заклейменный!». Посмотри на себя – какой ты монтажник? Верхолаз хренов! Ты – урка! Щипач натуральный! Ага! Тебе не гаечным ключом надо работать, а в цирке у зрителей карманы стричь. – Было видно, что цыганок здорово захмелел и теперь нарывается на кулак. – Я тебя по фене учил ботать, а ты теперь блатную песню губишь, с которой правильные люди по этапам мыкались.

Пел цыганок с явным приблатнённым оттенком, показывая, что вот, мол, как надо «делать» песни Колымского края…

Яблон, не возражая, тихо поднялся с колен и с размаху плашмя опустил гитару на голову цыганка, отчего тот, поперхнувшись на последнем слове, клюнул песок, да так и остался лежать.

Удар был не настолько сильный, чтобы отключилось сознание, но выпитая сверх меры водка сделала нужное дело.

– Пойдём отсюда! – Яблон ухватил Кирилла за рукав и потянул к пристани, где речной трамвайчик, осипнув на третьем гудке, уже раскручивал причальный канат.

Коля Яблочкин попал в детский дом совершенно случайно, хотя нет ничего более закономерного, чем случайность.

Родившая его женщина, на второй день появления Коли на Божий свет, бесследно растворилась в людском море большого города Воронежа, знаменитого не только тем, что в нём когда-то короткое время перемогался в нужде поэт Осип Мандельштам. Давал он приют и русскому песнопевцу Алексею Кольцову, и поэту духовного звания Ивану Никитину и Андрею Платонову – тоже люди ничего себе!

Других имён Коля Яблочкин, окончив семилетку, не знал, а может быть, просто не запомнил, хотя в школе что-то говорили и о других знаменитых горожан.

Имя и броскую фамилию мальчику дала принимавшая роды акушерка, жена мастера электролампового завода, который учился, без отрыва от производства, в местном Политехническом институте и свеча Яблочкина часто упоминалась в их семейных отношениях.