– Подожди! Давай постоим немножко! Видишь, как хорошо под луной! Подожди! – не придав никакого значения слову «свекровь» попридержал её руку Кирилл. Ну, свекровь, – это значит, хозяйка у которой студентки снимают квартиру.

Если бы Кирилл знал, что его спутница замужем, и почему-то живёт одна под надзором матери своего мужа, его порыв само-собой от романтических высот направился бы в другое место, до которого так жаден молодой организм ещё не мужчины, но уже и не юноши.

– Останься здесь! – сказала она растерявшемуся Кириллу. – Дальше – нельзя! Дальше – я сама! – И чмокнув его сестринским поцелуем в щёку, быстро-быстро заскрипела снежком и скрылась за поворотом.

В воздухе осталось её пряное дыхание, невидимым облачком обволакивая одинокую застывшую фигуру недоумённого парня.

Любовь… Счастливая любовь… Несчастная любовь…

Во всех этих понятиях отсутствует количественная оценка этого чувства. Наверное, так…

Любовь – или она есть, или её нет вовсе. Она, как ненависть, нельзя немножко ненавидеть, немножко любить – это, как немножко быть беременной.

Несмотря на то, что в слово «любовь» – «делать любовь», «заниматься любовью»: сегодня, в наше прозаическое и рациональное время, вкладывается только одна физиологическая составляющая, один определённый смысл и основа, но человечеству всё-таки в слове «любить» видится совсем другое.

Искусственно, как колорадский жук, перенесённый из-за бугра на российскую почву, тот пошлый фразеологизм губит, уничтожает цветущее древо человеческих взаимоотношений, превращая его, это древо, или в телеграфный столб, или в анчар, истекающий ядовитым соком.

У русских для определения подобных действий есть одно очень ёмкое, точное и предельно короткое слово, которое как раз и убивает любовь, превращая её в будничное ритуальное занятие в браке, или в порочную необязательную связь со всеми вытекающими и втекающими последствиями.

Любовь никогда не бывает счастливой. Счастливая любовь – это конечная станция, обмен кольцами – закольцованность отношений, не стремление к пределу, а сам Предел. Антиномия Канта. Ещё великий Овидий говорил: «Странно желание любви – чтобы любимое было далеко».

Любовь бывает только несчастной и неудовлетворённой ни душевно, ни физически, как магическое, бесконечное число Пи, не имеющее предельного значения и вечно убегающее в неизвестность.

Истинная любовь, как жажда в пустыне вызывающая фантомы неосуществлённых желаний.

Если вспомнить себя, то самые жгучие чувства остались где-то там, в цветущем райском саду юности, робкие и возвышенные, полные сладких миражей и невыносимых страданий. Соловьиная пора жизни!

В груди Кирилла поселилась и свила гнездовище, дотоль неизвестная сладкоголосая птица-радость, песнь которой вызвала такой прилив жизненных сил, что, оттолкнув дверь своей барачной комнаты, он хотел было закружить в вальсе Федулу, но того к удивлению не оказалось на месте.

Не особенно вдаваясь в размышления о странном отсутствии своего соседа, Кирилл смахнул с кровати задубелую от металлической ржави и пыли рабочую телогрейку и упал навзничь весь как был на одеяло, чему-то щурясь и улыбаясь в потолок.

В самом имени девушки слышались серебряные колокольчики – «Динь-динь-динь!»

Так он и уснул радостный и поглупевший от предстоящих встреч и будущих взаимных отношений с Диной, девушкой так неожиданно покорившей его, начинающее рано черстветь и огрубляться в жестоком мужском окружении личность, но всё ещё не утратившая наивную подростковую сущность.

Жизнь, как бы неприглядна она ни была, всегда в своих запасниках хранит свет и чистоту, стоит только отколупнуть её шершавую скорлупу отложений и илистых наносов.

Обязательно у каждого человека в жизни случается то, необъяснимое, заставляющее набухать сердце соками жизни. Так весенняя почка набухает от ласковых прикосновений апрельского солнца, впитывая в себя земную силу, готовясь раскрыться лаковым зелёным листиком или вспухнуть белопенным кипеньем.

Природа придумала любовь не только для размножения, хотя и для этого тоже, но и для оправданий последнего смертного часа с его страданием и предстоящей чёрной бездной.

Сладость любви по своей силе тождественна неотвратимой муке конца. Две стороны одной золотой медали по имени «Жизнь».

Федула пришёл утром угрюмый и неразговорчивый с помятым опухшим лицом и синяком под глазом.

На вопрос Кирилла – где он пропадал всю ночь, тот только хрипло кашлянув, припал толстыми губами к чайнику и долго, не отрываясь, сосал и сосал его алюминиевый носик, пока чайник одышливо не ухнул пустотой.

«Ну и чёрт с тобой!» – подумал Кирилл и, обидчиво хлопнув дверью, ушёл на работу.

В кузне Федула не появился. Кирилл только разозлил озабоченного начальника участка, сказав, что у Федулы открылся флюс и тот ушёл в поликлинику лечиться.

– В какую поликлинику? Чего ты мелешь? Зубы лечат в стоматологии и за деньги! А Федула быстрее челюсть потеряет, чем будет платить за какой-то флюс!

– Ну, тогда я не знаю, может, понос?..

– А вот за это, я тебя пока на Федулино место определю. Помахаешь кувалдой, враз язык прищемишь, говорун хренов!

Так и пришлось Кирюше Назарову поработать весь день возле жаркой наковальни, молотя пудовой кувалдой, прозванной монтажниками за свою изматывающую суть – «тёщей», по раскалённым стальным огрызкам, из которых потом получались крепёжные детали для монтажных соединений.

Вечером Федула был так же молчалив, только пристально посмотрел Кириллу в глаза и улёгся на кровать, показывая всем видом, что он уже спит и чтобы ему не мешали.

Серёга Ухов с Колей Яблочкиным были ещё в командировке, поэтому Кирилл выключил свет в комнате и бесцельно подался, куда глаза глядят.

Заснеженный город лежал перед ним в голубых сумерках уходящего дня, источая медовый свет фонарей на своей главной улице, на той, где тихими голубыми огнями светились высокие окна музыкального училища.

Там, даже сладко подумать, училась его Дина, от которой до сих пор остался привкус свежей клубники в сливочном мороженом.

Может, она теперь весело смеётся с подругами над ним, рабочим парнем с городской окраины, с которым она просто так, чтобы убить время, провела вчерашний вечер. А может, чем чёрт не шутит, когда спит Бог, разучивает какую-нибудь партию с красавцем-сокурсником, тоже музыкантом, тоже увлечённым своими Бахами и Бетховиными вместе с Чайковским…

Уютный высокий свет в окнах пробудил в Кирюше такие сладкие воспоминания по своим школьным дням, что от жалости к себе защемило сердце. Понимание конечности всего сущего, невозвратность ушедшего времени, жалобно заскулили в нём бродячим щенком, потерявшимся на широких пустынных чужих улицах большого города. Совсем недавно, вот в такие же вечера, он сам сидел за партой, высматривая в чёрном омуте окна ускользавшие образы своих мечтаний, вместо того чтобы следить за мыслью преподавателя, объяснявшего разницу между суммой квадратов двух чисел и квадратом суммы этих же чисел. Скучный, тягостный урок, а вот, смотри-ка, остался в памяти, как что-то родное, неизъяснимое, милое…

Очнувшись от воспоминаний, Кирюша тряхнул головой, отгоняя неуместное лирическое наваждение.

Нашёл о чём тужить! Нечего распускать сопли, как гнилой интеллигент. Он теперь сам авангард, гегемон, молодой представитель рабочего класса, на котором, как на оси, держится яростный мир реальной жизни!

Кирилл достал сигарету, закурил, и теперь только до него дошло, что они с Диной не договорились о встрече.

Занятия в училище в две смены. Может, она уже дома или где-нибудь в кино, или с друзьями, а он, как школьник, таясь, высматривает по окнам плетёные косички с бантиками.

Но тут от неожиданности он чуть не свалился в сугроб.

– Ди-на!.. – только и выдохнул он, почувствовав такую слабость в ногах, словно без страховочного пояса стоял на шатучей балке у самого обреза, который обрывается многометровым провалом.