–  Вы понимаете, сударь, – продолжал Планше, – нельзя было класть двух таких спорщиков рядом. Они без конца сговаривались бы друг с другом и вторгались к соседям в их могилы. Вот почему пришлось хоронить их врозь.

–  Но если нет больше кардинала, то все же остались стражники.

–  Слава Богу, они защитят честного человека.

–  Такого, скажем, как ты.

– Как я.

– Несмотря на двойное преступление?

– Какое двойное преступление?

– Назовем это так: двойной акт справедливости на особе твоих шуринов.

– Причем тут я? Да я их не трогал.

– Тем не менее ты свернул обоим шею.

– Ничуть. На следующий день они проснулись как ни в чем не бывало.

– Причем же тогда Пантен, Монмирайль?

– Должен вам сообщить, сударь, что в моем погребе холодновато. Бургундское хранится у меня при подходящей температуре, это весьма удобно.

– Я что‑то плохо понимаю…

– Кажется, я вам говорил, что мои шурины изрядные выпивохи?

– Да, упоминал.

– Так вот. Чтобы маленько успокоить…

– А они были возбуждены?

Планше широко улыбнулся, выставив широкие руки пикардийца с короткими тупыми пальцами и квадратными ногтями.

– Я тебя понял.

– Чтоб успокоиться, они изрядно приложились к бургундскому.

– Они плохо его переносят?

– Скверно. Один умер неделю спустя от удара, другого схватили такие желудочные колики, что он тоже отправился на тот свет.

– Планше!

– Сударь?

– Ты подменил бургундское?

– Боже меня сохрани. Но я поднадавил слегка коленом на брюхо одного из шуринов.

– Ага!

– А накануне я случайно налил нашатырного спирта в его кувшин.

– Так, так!

– И получилось, что колено, нашатырь и ледяное бургундское скверно подействовали на беднягу.

– Напротив, превосходно. Ведь твоя жена угомонилась.

– Да, во всех отношениях, кроме одного.

– А именно?

– Мое ухо.

– Да, правильно, в момент взрыва оно слегка пострадало, но ведь слушать женщину можно и вполуха.

– Мое уцелевшее ухо слышит мурлыканье ангелов.

– Так выходит, ангелы теперь мурлыкают, а?

– Если они довольны.

– Но твоя жена, не будучи ангелом, тобой не очень довольна.

– Потому что правое ухо у меня разодрано в клочья.

– Но это тебя не портит. Тебе остается профиль.

– К сожалению, моя жена убеждена, что лишь особа ее пола могла так обойтись со мной в порыве любовной страсти.

– Как ты все это ей объяснил?

– Сказал правду.

– Ну и что она тебе ответила?

– Сударь, это очень сложно: объяснить жене парижского торговца, что ее мужу разорвал ухо летающий аппарат.

–  Справедливо. Ну а еще какие новости?

–  Господин де Бюсси‑Рабютен ждал вас внизу.

–  Ждет меня, ты хочешь сказать?

–  Ждал, я говорю. Он встретился мне тут внизу. Он сказал, что будет пока любезничать с хозяйкой, о которой уже слышал. Красивая женщина, сударь.

–  Ну а дальше?

–  Он сказал, что любезничать будет не более пяти минут. И что если вы не спуститесь за это время, то он попросит вас к себе.

–  Чего ж ты не сказал мне об этом сразу?

–  Сударь, – отвечал Планше. – все потому, что я женат.

–  Что ты имеешь в виду?

–  Я не мог устоять перед искушением поделиться с вами моими заботами.

–  Теперь твои заботы кажутся мне ласточками, дорогой Планше, по сравнению с теми воронами, которые клюют повешенных.

–  Повешенных?

–  Да, Планше. Убийцы шуринов кончают обычно на виселице. Но поскольку можно быть повешенным всего лишь раз, то существует возможность прикончить пять, десять, четырнадцать шуринов, будь ча то только охота. А наказание то же самое. Ты еще скромен, поскольку ограничился всего двумя.

–  Сударь, но эта парочка доставила мне такое же удовольствие, как если б их было четверо.

Планше и д'Артаньян обменялись улыбками. Гасконец взял плащ, шляпу и направился на улицу Фран‑Буржуа.

Это еще не значило, что он позабыл о приказе Мари не видеться с нею в течение недели. Приглашение Роже служило для д'Артаньяна достаточным основанием нарушить приказ.

Встретив Мари, он почтительно поклонился.

Если б он ее не встретил, ему представилась бы возможность поболтать с самым изысканным и самым веселым дворянином во Франции – Роже де Бюсси‑Рабютеном.

Но это не осуществилось. Роже так и не явился. Возможно, созерцание еще какой‑то красотки поглотило его досуг, может, сама Мадлен увлекла его сверх меры.

Зато Мари была дома, и ее настроение не соответствовало умеренным страстям мушкетера.

Она взбежала по лестнице с той самой стремительностью, с какой господин Мюло оценивал достоинства Котде‑Нюи и какую одобрил бы господин Тюркен при встрече с бутылкой шампиньи.

– Какая радость, д'Артаньян! А мне казалось, я досадила вам своими речами. Ведь я сумасшедшая! Входите. Давайте не расставаться.

И схватив за руку д'Артаньяна, Мари втащила его в кабинет, где в обществе Менажа она изучала латинских поэтов.

Но Менажа в кабинете не оказалось. Он покинул свой пост с тем, чтоб выпить чашечку шоколада по приглашению Ракана. Господин Ракан был величайшим поэтом своего времени, к тому же шоколад подкрепляет человека своей изысканностью, и Менаж ответил на приглашение мэтра со скромным достоинством юного литератора, готового прополоскать в чашке с этим напитком свой александрийский стих.

Ввиду отсутствия латинского героя Мари получила героя французского. Но этот герой, потрясенный событиями предыдущего вечера, взволнованный бурным приемом, не привычный к перипетиям любви, не мог сдержать своего порыва.

Он устремился к Мари, и взгляд его уподобился пронзающей насквозь пуле, открытые уста твердили без устали одно только ее имя.

Девушка стала обороняться. Но обороняться против д'Артаньяна было пустым делом, он легко преодолел первые редуты оборок. Мари задыхалась, обратив лицо в небеса, которые были заслонены росписями плафона.

Внезапно прогремел голос:

– Д'Артаньян!

Прыжок – и Роже де Бюсси‑Рабютен обрушился на мушкетера. Тот отпустил добычу. Мари спряталась за спину кузена – лицо бледное, глаза пустые, губы плотно сжаты.

– Господин д'Артаньян, – произнес Роже голосом более ледяным,чем самое охлажденное вино, – мы вновь будем драться.

Д'Артаньян был недвижим. Он переводил взгляд с Роже на Мари – краткий путь от презрения до ненависти.

–   Как вам будет угодно, сударь.

–   Ваше мнение меня не интересует.

Д'Артаньян пропустил эту дерзость мимо ушей, она показалась ему вполне естественной.

– Хорошо, – бросил он. – Хорошо. Мари обратилась к мушкетеру.

– Да, господин д'Артаньян, было б куда лучше, если б я вас вообще не знала. Уверяю вас. Теперь это ясно.

XXXIII. НАСМЕРТЬ ОГОРЧЕННЫЙ

Д'Артаньян пребывал в состоянии той тихой ярости, которая сродни горю.

Во всей своей неприглядности открылось ему вдруг его легкомыслие. Но жестокий свет истины как бы пригас на мгновение: перед ним мелькнуло лицо Мари.

От вспышки нежных чувств она перешла вдруг к презрению. Сказала, что никогда более не пожелает видеть д' Артаньяна. Тут не было места ошибке, двойственное толкование исключалось.

О новой дуэли с Роже де Бюсси‑Рабютеном наш мушкетер не думал. Дуэли давно вошли для него в привычку и были как насморк для иного. Но все эти встречи на лужайке, где по всем правилам плясало острие шпаги, все эти кровавые менуэты происходили пока что по причинам достойным и благородным.

Но теперь не так. Д'Артаньян выступил в роли соблазнителя, роль, достойная осмеяния в любом возрасте. Отвергнутый соблазнитель – роль непростительная в его годы.

Ярость, как несомненно просчитал бы Пелиссон де Пелиссар, – это сила, составляющая вектор АВ с равномерным ускорением, исчисляемым 1 /2 mv . Если обратить этот вектор в противоположную сторону, он создаст, несомненно, контрудар или контрвектор ВА, который отбросит человека в пространство.

Элементарное явление физики обратилось против несчастного Тюркена, который в это мгновение пировал в веселой компании.