– Давай, она тебя не убьет. Все известные человеческие культуры использовали то или иное…

Я притворился, будто закидываю таблетку в рот, а на самом деле оставил ее в ладони. К чертям все известные человеческие культуры. На мгновение я устыдился своего обмана, но отнекиваться не было сил. И потом, я ведь из лучших побуждений. Легко представить, как Джина говорит брату: «Дай ему Д, не то он будет отмалчиваться». Она послала Анжело в надежде, что я выговорюсь, поплачусь ему в жилетку и таким образом вылечусь. Очень трогательно с их стороны, и в благодарность я могу хотя бы частично избавить Анжело от необходимости лгать, убеждая Джину в успехе ее затеи.

Глаза у Анжело немного заблестели: таблетка заблокировала часть нервных путей в его мозгу. Мне подумалось, что Джеймс Рурк мог бы добавить к своему списку Ч-слов третье: честность. Фрейд удружил западной цивилизации нелепой уверенностью, будто самые случайные оговорки – самые правдивые, что обдумывание не добавляет ничего, а эго только цензурирует и лжет. Исходил он больше из соображений собственного удобства: сперва нашел область сознания, которую проще всего обойти всякими фокусами вроде свободных ассоциаций, а потом объявил остальные «честными».

Однако теперь, когда мои слова санкционированы химией и будут восприняты всерьез, можно переходить к делу.

– Слушай, скажи Джине: я оклемаюсь. Мне жаль, что я ее обидел. Знаю, я – эгоист. Постараюсь исправиться. Я по-прежнему ее люблю… хотя понимаю, что все кончено.

Я попытался придумать что-нибудь еще, но это было все, что ей следовало услышать.

Анжело важно кивнул, как будто я сказал что-то новое и глубокомысленное.

– Никогда не понимал, почему у тебя не складывается личная жизнь. Думал, тебе просто не везет. Но твоя правда: ты – паршивый эгоист, только свою работу и любишь.

– Все верно.

– И что будешь делать? Найдешь другую работу?

– Нет. Буду жить один.

Он скривился.

– Но это еще хуже. Эгоизм в квадрате.

Я рассмеялся.

– Вот как? Почему же?

– Потому что даже не пытаешься!

– Зачем пытаться за счет других? Может, я устал делать людям больно и решил больше к этому не возвращаться?

Такая простая мысль поставила его в тупик. Он поздно начал принимать Д; видимо, таблетки действуют на него сильнее, чем на тех, кто еще в юности притупил восприимчивость.

Я сказал:

– Я честно думал, что могу сделать другого человека счастливым. И себя тоже. Но после шести попыток можно считать доказанным, что это не так. Вот я и принес клятву Гиппократа: не навреди. Что тут дурного?

Анжело взглянул с сомнением:

– Не поверю, что ты заживешь монахом.

– Выбери что-нибудь одно. То я у тебя эгоист, то аскет. Надеюсь, ты не сомневаешься в моих умелых руках.

– Не сомневаюсь, но сексуальные фантазии плохи одним: после них еще больше хочется настоящего.

Я пожал плечами:

– Стану мозговым асексуалом.

– Очень смешно.

– Да, всегда есть последний выход.

Меня уже мутило от идиотского ритуала, но, если выставить Анжело слишком рано, есть опасность, что Джина не испытает полного катарсиса. Дело не в подробностях, их ему разрешат оставить при себе, главное, чтобы он, не краснея, доложил, что мы изливали друг другу душу до первых петухов.

Я напомнил:

– Ты всегда утверждал, что не женишься. Моногамия для слабых. Случайные связи честнее и лучше для обеих сторон…

Анжело хохотнул, потом стиснул зубы.

– Я говорил это в девятнадцать. Что бы ты сказал, если б я откопал несколько твоих замечательных фильмов того же периода?

– Если у тебя есть копии, назови цену.

Трудно поверить, но я потратил четыре года жизни – и тысячи долларов от разнообразных приработков – на пяток бесконечно претенциозных экспериментальных драм. Моя подводная буто-версия «В ожидании Годо» – вероятно, жутчайшее порождение эпохи цифрового видео.

Анжело задумчиво смотрел в ковер.

– Я действительно так думал. Всегда. Сама мысль о семье… – Он поежился, – Мне казалось, это все равно, что похоронить себя заживо. Я думал, хуже не бывает.

– Значит, ты повзрослел. Поздравляю.

Он рассердился.

– Нечего зубоскалить.

– Извини.

Он явно не шутил. Я задел больное место.

Он сказал:

– Никто не взрослеет. Это подлая ложь. Люди меняются. Идут на компромиссы. Запутываются в ситуациях, в которые не собирались попадать. Худо-бедно притираются. Только не говори, что это некое предопределенное вхождение в «эмоциональную зрелость». Близко не лежало.

Я смутился.

– Что-то не так? У тебя с Лизой?

Он виновато помотал головой.

– Нет. Все замечательно. Жизнь прекрасна. Я люблю их. Но… – Он отвел глаза, напрягся всем телом, – Только потому, что иначе сойду с ума. Только потому, что должен это вытянуть.

– Так ты и вытягиваешь.

– Да! – Он скривился, бесясь, что я не понимаю, – Это даже уже не трудно. Все идет по инерции. Но… я думал, это будет лучше. Я думал, когда переходишь от одной системы ценностей к другой, это потому, что научился чему-то новому, что-то осмыслил. Ничего подобного. Я просто дорожу тем, во что влип. Вот и вся история. Люди делают добродетельные вещи из неизбежности. Они обожествляют то, от чего не могут избавиться. Я действительно люблю Лизу, действительно люблю девочек… но лишь потому, что не пришел ни к чему лучшему. Я не могу оспорить ничего из того, что говорил в девятнадцать, потому что не перерос эти взгляды. Не набрался ума. Вот что меня злит: все долбаное вранье, которым нас пичкали, о «взрослении» и «зрелости». Никто не признается честно, что «любовь», «самоотречение» – просто слова, чтобы не рехнуться, когда припрешь себя к очередной стенке.

Я сказал:

– Надо ж так накачаться. Надеюсь, ты не принимаешь Д в гостях.

Он сперва обиделся, потом понял: я обещаю держать язык за зубами. Не стану припоминать ему теперешние слова, когда он протрезвеет.

Без чего-то двенадцать я проводил его на вокзал. Дул теплый ветер, на небе сияли звезды.

– Удачно тебе слетать.

– Удачно тебе доложиться.

– Ага. Я скажу Джине, что… – Он нахмурился, словно склеротик.

– Что-нибудь придумаешь.

– Ага.

Я следил глазами за уходящим поездом и думал: Джина и впрямь мне помогла. Я и впрямь на какое-то время забыл о нас двоих. Она выкарабкается. И я выкарабкаюсь. Завтра я буду на острове в Тихом океане, буду с наглой рожей притворяться, будто знаю что-то о Вайолет Мосале.

Припертый к очередной стенке.

Чего еще можно желать?

Живой искусственный остров Безгосударства плавает над безымянным гайотом – размытым потухшим вулканом, подводной столовой горой, затерянной в просторах Тихого океана. Он лежит на тридцать второй широте, южнее рыболовной зоны полинезийских народов, в ничейных международных водах (если отбросить смехотворные претензии самовольных антарктических поселенцев). Кажется, что это страшная даль, но от Сиднея до Безгосударства всего четыре тысячи километров – меньше двух часов лету, если бы существовал прямой рейс.

Я сидел в транзитном зале Пномпеня и пытался размять затекшую шею. Из кондиционера шел ледяной воздух, и все равно в помещении парило. Я подумал было выйти в город, которого прежде не видел, но до самолета оставалось сорок минут, и половина этого времени ушла бы на получение визы.

Не понимаю, почему австралийское правительство так ревностно бойкотирует Безгосударство. Вот уже двадцать три года один министр иностранных дел за другим обличает его «дестабилизирующее влияние на регион», хотя на самом деле Безгосударство как раз и снимает напряжение, принимая больше беженцев от парникового эффекта, чем любая другая страна в мире. Да, создатели Безгосударства нарушили уйму международных законов, пиратским образом использовали тысячи патентованных ДНК… Однако Австралии не мешало бы вспомнить, с чего начиналась она сама: с захвата земель и уничтожения коренных жителей. (Не прошло и двухсот пятидесяти лет, как правительство заключило с аборигенами договор и стыдливо покаялось.)