– Почему ты не говорила, что я тебя обидел?

– Надо было говорить? Ты слепой?

– Наверное.

– Ты не ребенок. И не дурак.

– Я честно не знаю, что должен был делать.

Она горько рассмеялась.

– Конечно, не знаешь. Ты просто начал относиться ко мне как… к тягостному обязательству. В чем же тебе себя винить?

Я повторил:

– Начал относиться как… Когда? Ты про последние три недели? Ты же знаешь, что бывает, когда я монтирую. Я думал…

Джина заорала:

– Я не про твою долбаную работу!

Мне захотелось сесть на пол, чтобы прийти в себя; но я побоялся, что меня неправильно поймут.

Она произнесла холодно:

– Не загораживай дверь. Мне страшно.

– Что я, по-твоему, сделаю? Посажу тебя под замок?

Она не ответила. Я протиснулся мимо нее в кухню. Она повернулась и стала в дверном проеме, лицом ко мне. Я не знал, что говорить. С чего начать.

– Я люблю тебя.

– Предупреждаю, не заводись.

– Если я наделал глупостей, дай мне возможность исправиться. Я постараюсь…

– Самое ужасное – это когда ты стараешься. У тебя на роже написано, как тебе тяжело.

– Мне всегда казалось, что я…

Ее глаза смотрели на меня: темные, выразительные, немыслимо прекрасные. Даже сейчас они пронзали насквозь, мешали думать, чувствовать, превращали меня в беспомощного, растерянного ребенка. Но ведь я всегда был начеку, всегда обращал внимание. Как это могло случиться? Когда я недосмотрел, где? Мне хотелось спросить место и точное время.

Джина отвела взгляд.

– Теперь поздно что-либо менять. Я познакомилась с другим. Уже три месяца с ним встречаюсь. Если ты и этого не заметил… то как тебе еще намекать? Привести его домой и трахнуться у тебя на глазах?

Я закрыл глаза. Мне не хотелось слышать этого шума, который только все усложняет. Я проговорил медленно:

– Мне все равно, кто у тебя был. Мы можем…

Она сделала шаг ко мне и заорала:

– Мне – не все равно! Эгоист! Придурок! Мне – не все равно!

По лицу ее бежали слезы. Я силился хоть что-то понять, но по-прежнему хотел одного: прижать ее к себе. Я никак не мог поверить, что сделал ей больно.

Она сказала с презрением:

– Погляди на себя! Я, я минуту назад сказала тебе, что трахаюсь с другим! Я ухожу! И все равно мне в тысячу раз больнее, чем тебе…

Наверное, я действовал сознательно, наверное, я все продумал, но не помню, как шагнул к раковине, как схватил нож, не помню, как расстегнул рубашку. Помню только, что стоял в дверях кухни и полосовал ножом живот, приговаривая:

– Ты хотела шрамов. Вот тебе шрамы.

Джина бросилась на меня, повалила. Я отпихнул нож под стол. Раньше, чем я успел подняться, она плюхнулась мне на грудь и принялась лупить по щекам. Она вопила:

– Думаешь, это больно? Думаешь, это одно и то же? Ты не видишь разницы, да? Да?

Я лежал на полу и смотрел в сторону, а она молотила меня по щекам и плечам. Я ничего не чувствовал, просто ждал, когда это кончится, но, едва она встала и, шмыгая носом, направилась к выходу, мне захотелось ударить ее наотмашь.

Я сказал спокойно:

– А чего ты ждала? Я не могу плакать по заказу, как ты. Пролактиновый уровень не тот.

Она тащила чемоданы. Я представил себе, как встаю, иду за ней, предлагаю понести вещи, устраиваю сцену. Однако жажда мести уже угасла. Я люблю ее, хочу, чтобы она вернулась… и, что бы я ни сделал, я только растравлю ее боль.

Входная дверь хлопнула.

Я съежился на полу. Кровь хлестала. Я стиснул зубы, не столько от боли, сколько от запаха, от беспомощности; однако я знал, что порезался не глубоко. Я не обезумел от ревности и гнева, не рассек артерию; я всегда точно знаю, что делаю.

Может, мне следует этого стыдиться? Стыдиться, что не переломал мебель, не вспорол себе живот, не попытался убить Джину? Я по-прежнему чувствовал ее презрение.

Может быть, я не понимал ее мыслей, но сейчас, когда она толкнула меня на пол, явственно почувствовал одно: из-за того, что я не поддался эмоциям до конца, не потерял контроль… в ее глазах я не вполне человек.

Я замотал порезы полотенцем и объяснил фармаблоку, что случилось. Несколько минут он гудел, потом выдавил пасту из антибиотиков, коагулянтов и чего-то вроде клея. Мазь засохла на коже, как тугая повязка.

У фармаблока нет глаз, но я стоял у микрофона и рассказывал, что получается.

Он сказал:

– Избегай тужиться. И постарайся громко не смеяться.

Анжело объявил скорбно:

– Я с поручением.

– Тогда не стой на пороге.

Он прошел за мной в прихожую, оттуда в гостиную. Я спросил:

– Как девочки?

– Отлично. Совсем нас вымотали.

Марии исполнилось три, Луизе – два. Анжело и Лиза работают на дому (в звуконепроницаемом кабинете), а детей пасут посменно. Анжело – математик в сетевом, номинально канадском, университете; Лиза – специалист по химии полимеров в голландской компании.

Мы дружим с университета, однако с его сестрой я познакомился уже после рождения Луизы. Джина навещала молодую мать в роддоме, я влюбился в нее с первого взгляда, в лифте, еще не зная, кто это.

Анжело сел и сказал осторожно:

– По-моему, она просто хотела узнать, как ты.

– Я оставил ей десять сообщений за десять дней. Она отлично знает, как я.

– Она говорит, ты внезапно замолчал.

– Внезапно?! Десять актов ритуального самоуничижения за десять дней, без всякого ответа – большего она не дождется, – Я не хотел выказывать горечь, но у Анжело на лице уже появилось выражение заблудившегося на поле боя мирного посланца. Я рассмеялся, – Скажи ей, что ей хочется услышать. Скажи, я опустошен, однако быстро прихожу в себя. Чтобы она не обиделась, но и виноватой себя не чувствовала.

Анжело неуверенно улыбнулся, словно я отпустил плоскую шутку.

– Она сильно переживает.

Я сжал кулаки и произнес медленно:

– Знаю. Я тоже переживаю, но не думаю, что ей будет лучше, если ты скажешь… – Я оборвал фразу, – Что она просила передать, если я спрошу, есть ли надежда на ее возвращение?

– Просила сказать «нет».

– Конечно. Но… искренне ли она говорила? Что просила сказать, если я спрошу, искренне ли это?

– Эндрю…

– Забудь.

Наступило долгое, неловкое молчание. Я подумал было спросить, где она, с кем, но понимал, что Анжело не ответит. Да и незачем мне знать.

Я сказал:

– Завтра я должен лететь в Безгосударство.

– Да, я слышал. Удачи.

– Другая журналистка охотно полетела бы вместо меня. Достаточно позвонить…

Он покачал головой.

– Без толку. Ничего не изменится.

Опять молчание. Потом Анжело сунул руку в карман и вытащил пластмассовую трубочку с таблетками.

– У меня с собой Д.

Я взвыл.

– Ты никогда не принимал эту гадость.

Он обиделся.

– Да они безвредные. Хочется иногда расслабиться. Чего тут плохого?

– Ничего.

Дезингибиторы безвредны и не вызывают привыкания. Они создают легкое ощущение благополучия и немного нарушают связность мыслей – как умеренная доза алкоголя или марихуаны, но почти без побочных эффектов. Их концентрация в крови саморегулируется: выше некоего уровня молекулы катализируют собственное разрушение, поэтому что одна Д, что пузырек – разницы никакой.

Анжело протянул мне трубочку. Я неохотно взял таблетку и зажал в ладони.

Алкоголь в приличном обществе перестали употреблять, когда мне было десять, однако о «социальной смазке» вздыхают до сих пор, осуждая лишь вызываемые этиловым спиртом органические расстройства да его способность ударять в голову, провоцируя насилие. По мне же, сменившая его волшебная пилюля только обнажила проблему. Цирроз, мозговые болезни, некоторые виды рака, самые страшные дорожные аварии, пьяные преступления – все это благополучно отошло в прошлое; но я по-прежнему не верю, что нормальное общение или отдых невозможны без помощи психоактивных средств.

Анжело проглотил таблетку и сказал укоризненно: