— А теперь в чем дело?
Довольная успехом, Мэри слезла с мола и побежала по берегу в сторону купальных кабин. Но больше детей на пляже не было, и только возле одной из кабин сидела какая-то женщина в старой-престарой шубе — лысых мест больше, чем меха,— с прозрачным, как папиросная бумага, лицом в мелких морщинах. Но когда Мэри и ей состроила такую же гримасу, женщина на удивление проворно вскочила и, погрозив Мэри свернутой в трубку газетой, сказала:
— Сию же минуту убирайся отсюда, гадкая шалунья!
— «Сию же минуту убирайся, сию же минуту»! — замахав руками, передразнила Мэри возмущенную старуху, но в глубине души была оскорблена: шалунами обычно называют только малышей. Она скорчила еще одну гримасу — будто ее рвет,— но сделала это без души, чем вызвала у старухи только презрение. Старуха села, поплотнее запахнув шубу на тощих коленях, и закрыла глаза.
Мэри в упор смотрела на нее. Иногда люди начинают сердиться, когда, открыв глаза, замечают, что с них не сводят взгляда, но старая дама оставалась неподвижной — может, в самом деле заснула или умерла? — поэтому спустя минуту Мэри сдалась и, поднявшись по ступенькам, снова очутилась на набережной. И вдруг, почувствовав себя тяжелой и неуклюжей, ощутила такую скуку, что ей захотелось зевать. Кривляться и дразнить других нетрудно — что тут такого? Узнай об этом дедушка, он бы даже не рассердился, а сказал бы только: «Не очень-то это учтиво, а?» И все!
Нет, от обычных шалостей толку нет. Собственно, о каком толке идет речь? Просто ей хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы дедушка, а вместе с ним и все остальные поняли, какая она по-настоящему плохая девочка. Ей казалось — почему, она сама не могла объяснить,— что от этого ей сразу станет легче.
Но что бы такое придумать? Она оглядела пустынную набережную и длинный ряд купальных кабин с закрытыми ставнями. Дедушка тоже арендовал одну из таких кабин, чтобы в ней переодеваться после купания, а купался он ежедневно, если было тепло. Тетя Элис считала, что он слишком стар для морских купаний — ему было около восьмидесяти,— и постоянно напоминала об этом. Вдруг ему станет плохо с сердцем, вдруг он утонет, вдруг простудится! С сердечным приступом или возможностью утонуть тетя Элис была не в силах бороться, поскольку за всю свою жизнь так и не научилась плавать, но зато она всеми силами боролась с простудой, сопровождая дедушку на пляж, где в кабине варила ему на плитке какао. Дедушка ненавидел какао, но тетя Элис заставляла его выпить целую чашку, всем своим видом показывая: «Делай, как я говорю, а не то...»
«Старикам живется не легче, чем детям,— часто думала Мэри.— За них тоже решают, что для них полезней, насильно заставляют надевать фуфайки и пить нелюбимое пойло».
И она принялась размышлять о том, чем бы досадить тете Элис. Ключ от купальной кабины спрятан под порогом, прикручен проволокой к нижней ступеньке. Можно забраться внутрь и устроить там неплохой кавардак: рассыпать по полу сахар, набросать в какао песку...
С минуту мысль эта казалась привлекательной, но нет, и Мэри опять зевнула. Лень даже заниматься всем этим! Кроме того, тетя Элис была близорукой, могла не заметить песок в банке с какао и напоить дедушку жуткой смесью. А он, если и догадается, чьих это дело рук, все равно ограничится только тем, что скажет: «Бедная Мэри, что с нее спрашивать? Она расстроена, ее никак нельзя винить». (Поскольку Мэри вечно подслушивала у дверей и знала, что-ее поступкам почти всегда находят оправдание, то у нее не было сомнений, что дедушка произнесет именно эти слова.)
На этот раз Мэри зевнула так, что чуть не вывихнула себе нижнюю челюсть. Нет, если уж натворить что-нибудь по-настоящему плохое, то нужно как следует подумать. Например, совершить какое-нибудь преступление: ограбить банк или кого-нибудь убить!
И она двинулась обратно в сторону пирса, прыгая по плитам, которыми была выложена набережная, а чтобы затруднить этот процесс, свела глаза к переносице. «Интересно, сколько можно держать глаза косыми?»— подумала она и так сосредоточилась на этом эксперименте, что проходившая мимо женщина, взглянув на нее, поспешно отвела свои собственные глаза и сказала мужу:
— Какая жуткая трагедия, а! Только посмотри, такая славная девочка и...
К тому времени, когда Мэри добралась до пирса, глаза у нее от напряжения разболелись, да еще захотелось есть. Отыскав в кармане монету в полкроны, она подошла к палатке купить сахарную вату на палочке. Интересно, вспомнит ли продавец, что она вытащила из медведя клок шерсти? Но он даже не поглядел на нее. Он смотрел куда-то мимо, спеша обслужить мужчину, которому понадобились сигареты, хотя Мэри подошла к палатке раньше его.
За это Мэри возненавидела продавца. Когда он наконец обслужил и ее, подав ей палочку с сахарной ватой, и повернулся к кассе за сдачей, она схватила с прилавка две шоколадки и сунула их себе в карман. Потом взяла сдачу, так сладко улыбаясь и так громко благодаря, что продавец даже удивился, улыбнулся в ответ и на прощание пожалел, что ясное утро сменялось холодом и ветром.
Шоколад прилип к джинсам. Мэри, прикрыв карман рукой и продолжая сладко улыбаться, попятилась прочь от киоска. Потом повернулась и побежала вприпрыжку, что-то мурлыча себе под нос. Она испытывала и страх и радость одновременно. Ей не терпелось оглянуться и посмотреть, не было ли свидетелей ее поступка, но она боялась. Поэтому она просто бежала вперед, подскакивая, подпрыгивая и напевая, как девочка, у которой нет ни единой заботы, пока не добралась до ступенек, что вели вниз на пляж. Она сбежала по ним, перепрыгнув через последние три прямо на гальку.
Сердце у нее стучало. Она села у стены набережной, бетонный козырек которой приходился над ее головой. Во время прилива волна обычно доходила как раз до этого места, а потому здесь, словно в пещере, пахло морской травой и чем-то кислым. Мэри сморщила нос, но подняться не посмела. Страх и тревога росли, ноги сделались тяжелыми и неподвижными. Вдруг кто-нибудь видел? И не один человек, а сотни людей! Она-то думала, что на набережной никого нет, а в действительности позади эстрады, у стены и возле высоких деревянных столбов, на которых держался пирс, притаились люди! Они ждали и смотрели! Вдруг они все сейчас поднимутся и побегут за ней с криком: «Держи вора! Держи вора!..»
Вдруг они уже бегут за ней?
Сердце у нее застучало еще быстрей. И когда вправду раздался голос, она почувствовала, что оно рвется у нее из груди.
— Мы тебя выглядели,— сказал кто-то прямо у нее над головой. Сахарная палочка упала на землю. Подняв глаза, Мэри увидела обращенные к ней два краснощеких, круглых личика, которые, как ей на мгновение показалось, сидели прямо на двух парах коротких толстых ножек. Опомнившись, она сообразила, что эти кошмарные существа на самом дел две самые обычные девочки, которые, сидя на корточках так, что подбородки у них касались колен, заглядывали под козырек. Одеты они были в шорты, а их коротко остриженные темные волосы казались намазанными масляной краской — так они были прилизаны.
— Мы тебя выглядели,— повторила одна из них и хихикнула.
— Не выглядели, а углядели,— поправила другая, ухмыльнувшись так широко, что ее толстые щечки превратились в блестящие воздушны шарики.— Мы тебя углядели,— повторила она хриплым, торжествующим голосом.— Ты воровала.
Последнее слово прозвучало не очень отчетливо — девочка заливалась смехом,— но Мэри оно почудилось громом среди ясного неба.
— Тсс...— прошептала она, но они всё смеялись, подталкивая друг друга локтями и всхлипывая, пока она не разозлилась: —А ну пошли от сюда, толстомордые хохотушки!
Они тотчас перестали смеяться и удивленно посмотрели на нее, словно никто раньше так грубо с ними не разговаривал. Потом уголки их рта опустились, и Мэри с ужасом поняла, что они вот-вот заплачут. Из-под козырька ей не было видно, нет ли с детьми кого-нибудь из взрослых. Им было не больше пяти-шести лет, поэтому, если они заревут, могут прибе жать взрослые и...
