«Что ж, он получит то, что заслуживает», – сказал себе мистер Гибсон и внутренне подобрался, готовясь к битве. Он не последовал за Молли и мисс Эйре в гостиную, как делал обыкновенно. Вместо этого он остался на месте, притворившись, будто читает газету, пока Бетия с опухшими от слез глазами, всем своим поведением изображая вселенскую скорбь и страдания от незаслуженного оскорбления, убирала со стола чайные приборы. Не прошло и пяти минут после того, как стол вновь обрел девственную чистоту, когда раздался ожидаемый стук в дверь.

– Я могу поговорить с вами, сэр? – донесся снаружи голос невидимого мистера Кокса.

– Разумеется. Входите же, мистер Кокс. Я, собственно, и сам хотел поговорить с вами относительно того счета от Корбина. Прошу вас, присаживайтесь.

– Это не имеет никакого касательства к тому, о чем я хотел бы… о чем желал бы… Нет, благодарю вас, сэр, я лучше постою. – И юноша застыл в позе оскорбленного достоинства. – Речь идет о письме, сэр… О письме с оскорбительным предписанием.

– Оскорбительное предписание! Я удивлен, что вы сочли возможным применить подобный эпитет к какому-либо из моих рецептов, хотя, разумеется, пациенты иногда обижаются, узнав о природе своего недуга, и, смею заметить, негодуют на лекарства, коих требует лечение их болезней.

– Но я не просил вас выписывать мне предписание.

– О, нет конечно! Но вы оказались тем самым мистером Коксом, который передал записку через Бетию! Позвольте сообщить вам, что ваш поступок стоил ей места, а само письмо вдобавок было очень глупым.

– Это было недостойно джентльмена, сэр, перехватывать его, вскрывать и читать слова, которые вам не предназначались, сэр.

– Ого! – сказал мистер Гибсон, и в глазах его зажглись лукавые огоньки, а по губам скользнула легкая улыбка, что не осталось незамеченным для негодующего мистера Кокса. – Знаете, в молодости меня полагали достаточно привлекательным, и я был ничуть не меньшим самодовольным хлыщом, чем любой другой юнец в возрасте двадцати лет, но даже тогда я бы не поверил, что все эти прелестные комплименты были адресованы именно мне.

– Это было недостойно джентльмена, сэр, – запинаясь, повторил мистер Кокс и собрался было добавить что-то еще, но мистер Гибсон перебил его.

– Позвольте сообщить вам, молодой человек, – заявил мистер Гибсон с неожиданной суровостью в голосе, – что то, что вы сделали, можно извинить лишь вашей молодостью и крайним невежеством относительно того, что считается кодексом семейной чести. Я принял вас у себя в доме как члена семьи, а вы соблазняете одного из моих слуг, посулив ей взятку, в чем у меня нет сомнения…

– Ничуть не бывало, сэр! Я не дал ей и пенни.

– В таком случае вы совершили ошибку. Всегда следует платить тем, кто делает за вас грязную работу.

– Сэр, вы только что сами назвали это взяткой, – пробормотал сбитый с толку мистер Кокс.

Мистер Гибсон пропустил его лепет мимо ушей и невозмутимо продолжал:

– Вы подбили одного из моих слуг рискнуть своим местом, не предложив ей ничего взамен, упросив ее тайком передать письмо моей дочери, сущему ребенку.

– Мисс Гибсон, сэр, уже почти семнадцать лет! Я сам слышал, как вы давеча упоминали об этом, – возразил мистер Кокс, которому сравнялось уже двадцать.

Но мистер Гибсон вновь пропустил его слова мимо ушей.

– Письмо, которое, по вашему мнению, не должен был видеть ее отец, человек, положившийся на вашу честь и принявший вас у себя в доме как члена семьи. Сын вашего отца – а я хорошо знаком с майором Коксом – должен был прийти ко мне и открыто заявить: «Мистер Гибсон, я люблю – или полагаю, что люблю – вашу дочь. Я не считаю правильным и возможным скрывать это от вас, хотя и не в состоянии пока что заработать ни пенни. И, не рассчитывая на то, что смогу без посторонней помощи добыть себе средства к существованию, я не скажу ни слова о своих чувствах – реальных или воображаемых – самой юной леди». Вот как должен был поступить сын вашего отца, хотя не исключено, что ему вообще было бы лучше хранить полное молчание на сей счет.

– А если бы я действительно сказал это… пожалуй, мне и впрямь следовало поступить именно так, – поспешно поинтересовался бедный мистер Кокс, – каков был бы ваш ответ? Вы бы не осудили моих чувств, сэр?

– Скорее всего, я бы ответил – не уверен, что именно этими словами, поскольку мы с вами рассуждаем о гипотетическом случае, – что вы – юный глупец, хотя и отнюдь не бесчестный, и что я не советовал бы вам забивать себе голову всякими телячьими нежностями до тех пор, пока вы окончательно не уверитесь в том, что страстно влюблены. И, дабы компенсировать унижение, которому я вас подверг, я бы посоветовал вам присоединиться к Крикетному клубу Холлингфорда и пообещать, что стану почаще отпускать вас по субботам после полудня. А теперь мне не остается ничего иного, кроме как отписать вашему отцу в Лондон и попросить его забрать вас отсюда, вернув ему, разумеется, уплаченную сумму, что позволит вам продолжить обучение у какого-нибудь другого врача.

– Это очень огорчит моего отца, – заявил мистер Кокс, приходя в смятение, если уже не испытывая раскаяния.

– Я не вижу иного выхода. Несомненно, это причинит майору Коксу некоторое беспокойство, хотя я постараюсь сделать так, чтобы он не понес лишних расходов. Но, на мой взгляд, более всего его огорчит злоупотребление доверием, потому что я доверял вам, Эдвард, как собственному сыну! – Было нечто такое в голосе мистера Гибсона, когда он говорил серьезно, особенно ссылаясь на собственные чувства – а он крайне редко давал понять, что творится у него на душе, – чему не могли противиться остальные: переход от сарказма и шуток к мягкой суровости.

Мистер Кокс понурил голову и задумался.

– Я действительно люблю мисс Гибсон, – проговорил он наконец. – Кто может этому помочь?

– Мистер Уинн, я надеюсь! – отозвался мистер Гибсон.

– Его сердце уже занято, – возразил мистер Кокс. – А мое сердце было свободно до тех пор, пока я не встретил ее.

– А не поможет ли излечению вашей… что ж, пусть будет страсти, скажем так… если она будет надевать синие очки за столом? Я заметил, что вы много внимания уделили красоте ее глаз.

– Вы смеетесь над моими чувствами, мистер Гибсон. Неужели вы забыли, что и сами когда-то были молоды?

«Бедная Джинни!» – прозвучало в ушах мистера Гибсона, и он ощутил укор совести.

– Послушайте, мистер Кокс, давайте подумаем, а не сможем ли мы с вами договориться, – сказал он после недолгого молчания. – Вы поступили очень дурно, я надеюсь, что и сами осознаете это в глубине души, или осозна́ете по крайней мере, когда немного успокоитесь и обдумаете свое поведение. Но я еще не утратил всякое уважение к сыну вашего отца. Если вы дадите мне слово, что все то время, пока вы остаетесь членом моей семьи – учеником, подмастерьем, называйте это как угодно, – вы не станете пытаться обнаружить свою страсть – видите, я принимаю вашу точку зрения на то, что считаю фантазией, – ни словом, ни письмом, ни взглядом, ни иным поступком в отношении моей дочери и не станете рассказывать о своих чувствах кому-либо еще, я позволю вам остаться здесь. Если же вы не можете дать мне слово, я буду вынужден предпринять вышеупомянутые шаги и отписать поверенному вашего отца.

Мистер Кокс застыл в нерешительности.

– Мистеру Уинну известно о том, какие чувства я питаю к мисс Гибсон, сэр. У нас с ним нет секретов друг от друга.

– Что ж, в таком случае, полагаю, он должен будет олицетворять собой тростниковые заросли. Вам ведь известна притча о цирюльнике царя Мидаса, который обнаружил, что у его господина под сине-лиловыми кудрями скрываются ослиные уши. И тогда цирюльник, ввиду отсутствия мистера Уинна, отправился в тростниковые заросли на берегу соседнего озера и прошептал им: «У царя Мидаса – ослиные уши». Он говорил эти слова так часто, что тростник запомнил их и принялся повторять целыми днями напролет, пока наконец тайна перестала быть таковой. Если вы вздумаете и далее досаждать мистеру Уинну своими переживаниями, то вряд ли можно быть уверенным в том, что он не расскажет о них кому-нибудь еще.