Проходило лето. Начинался новый учебный год. Директор школы давно уже присматривается ко мне, и вот вызывает меня в свой кабинет, и настойчиво предлагает взяться за преподавание литературы в старших классах. Это было столь же заманчиво, сколь и рискованно. Рассказать о себе правду было нельзя, и мне удалось под каким-то предлогом отказаться. Директор недоумевает, но соглашается. Проходит какое-то время, и он снова вызывает меня к себе, но на этот раз ведет себя до крайности странно: закрывает за мной дверь кабинета на ключ и только потом обращается ко мне:

— У меня только что был товарищ из районного отдела НКВД. Он спрашивал о вас. Вы должны мне рассказать о себе всю правду.

Комната начинает медленно кружиться. Голос директора глухо доносится ко мне издалека, я почти что теряю сознание. Но это лишь мгновение. Стены останавливаются в своем движении, я застаю себя сидящей по-прежнему в кресле, откинувшись на спинку, спокойно глядящей на директора.

«Надо выиграть время», — проносится отчетливая мысль в голове. Для чего — еще самой неясно.

— Тут какое-то недоразумение, — говорю я. — Попросите их точнее навести справки и передайте, что мне нечего вам рассказать.

— Я так им и ответил, я был в этом уверен! — с облегчением говорит директор и трясет мою руку. Он искренно ко мне расположен, этот добрый человек.

— Что же мне делать дальше? — спрашиваю я, улыбаясь.

— Не беспокойтесь, — отвечает директор. — Они сами ко мне завтра придут за сведениями. Я вас вызову тогда.

С трудом досиживаю я рабочий день. Иду к матери, иду в последний раз: нам не вынести с ней вторичного испытания. Но я не должна раньше времени и виду подать о случившемся: мысленно прощаюсь, говоря о пустяках. Мать выходит в кухню, а я успеваю в эти минуты выхватить из шкафа смену белья, еще что-то, необходимое в тюрьме… Обнимаю мать, отводя глаза, боясь посмотреть в дорогое лицо.

Теперь найти Варю П., мою гимназическую подругу. Она меня устроила в школу на работу, ей за меня отвечать. Надо сговориться о показаниях на будущем допросе. И еще — пусть не оставит мою маму, недавно я делила ее горе — она хоронила любимого мужа, теперь ей придется делить мое.

Я уезжаю ночевать в Малаховку по месту своей прописки, где живу сейчас одна в пустующей даче. Я и не пытаюсь заснуть в эту последнюю, вероятно, на свободе ночь. И вот, второй раз в жизни я обращаюсь с мольбой к Богу. Опять прошу о спасении не ради себя — ради матери. И прошу, в сущности, о чуде. И удивительно — ко мне приходит полное спокойствие. Так наступает рассвет. Я освежаю водой воспаленное лицо, собираю маленький чемодан. Открываю на прощанье Евангелие. Читаю: «Посмотрите на полевые лилии… Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак, не заботьтесь!»^{199}

На улице тепло: погожий день ранней осени. В поезде я сажусь у открытого окна и жадно дышу: самое трудное в тюрьме — духота. Автобус приближается к школе. Я приглядываюсь, нет ли у входа ожидающих меня людей… Раздеваясь, прохожу в библиотеку. Директор встретился в коридоре, ответил хмуро на поклон, отвернулся… Плохой знак! Но сила терпенья, пришедшая ко мне на рассвете, меня не покидает. Так проходит весь томительный день. Меня к директору не вызывают. Наступает день второй. Я опять прошу милости ради матери. И в этот второй день ничего со мною нового не происходит. Наступает день третий. К маме я не показываюсь. И тут я чувствую, что нравственные силы истощаются, и я падаю духом. Мною овладевает та тоска черной безнадежности, в приступе которой люди, вероятно, накладывают на себя руки.

Я сижу одна в библиотеке, тупо уставившись на дверь. Она отворяется и входит Михаил Сергеевич У. — наш заместитель директора по хозяйственной части, проще говоря — завхоз. Он человек моих лет, сын сельского священника, бывший «лишенец», поэтому с трудом пробивается в жизни. Вуз ему не дали закончить, но ценят на работе. При школе у него однокомнатная квартира с отдельным входом. Все молодые учительницы в него влюблены, но ни одна из них не может похвалиться его особенным вниманием. Он безупречно строг в отношениях, со всеми подряд танцует на уроках западных танцев: вся Москва теперь учится танцевать.

Мы часто по-дружески перекидываемся с Михаилом Сергеевичем при встречах в коридоре незначительными словами. Я замечаю на себе иногда внимательный взгляд его добрых голубых глаз. От Михаила Сергеевича веет необычной чистотой и свежестью, как от деревенского луга.

Сейчас он входит очень серьезный, без улыбки, прикрывает плотно дверь и говорит:

— Я наблюдаю вас уже третий день, с вами что-то случилось. На вас лица нет. Доверьтесь мне, прошу вас! Я, может быть, вам пригожусь. Мне кажется, вам не с кем поделиться… Если я ошибаюсь — прогоните меня, я не обижусь.

— Пойдемте куда-нибудь отсюда, где нас никто не услышит и не застанет, — отвечаю я. Михаил Сергеевич ведет меня по коридорам, переходами, через множество дверей, к торцу здания. Он открывает последнюю дверь: это его отдельная квартира с выходом на улицу.

— Мы теперь одни, — говорит он, — я запер дверь на ключ!

И я рассказываю ему, незнакомому, всю свою жизнь. Рассказываю о нависшей надо мной новой беде. Он слушает, не перебивая. Я кончаю свой рассказ. Он берет меня за руку и говорит:

— Я вас запру сейчас на ключ, и никто кроме меня и вашей матери, не будет знать, где вы находитесь. Мы напишем с вами письмо директору, что у вас кто-то близкий умирает и вы вынуждены срочно уехать из Москвы: вы не знаете, вернетесь ли и просите уволить вас с работы. Он все так и сделает: я знаю, как он относится к вам. Вы уехали, не оставив адреса. Ставка на то, что следователи вам не придают особого значения — и не станут возиться по розыску следов: у них и без вас достаточно дела. Мы выгадаем время. Прошедшие трое суток — это уже шанс на спасение. Протянем еще. К матери вашей я схожу сейчас же и все объясню.

— Где же сами вы будете жить? — нашлась я только спросить.

— В кухне, — коротко ответил Михаил Сергеевич и ушел.

Так началось мое добровольное заключение. Через несколько дней Михаил Сергеевич выведал, что мое увольнение оформлено. По школе он распространил слух, что у меня умирает в провинции муж и, все бросив, я уехала к нему. Директор мне явно сочувствовал и держал мою сторону, он и не подозревал, что я в это время нахожусь с ним под одной крышей!

Вскоре Михаил Сергеевич явился ко мне с новым предложением: я перееду к его матери в деревню: это лучше, чем «одиночка!», и осень стоит на редкость теплая, и мама приедет ко мне.

В темноте с предосторожностями Михаил Сергеевич вывел меня из школьного здания, и вскоре я очутилась в деревенском домике бывшей попадьи — неграмотной деревенской старушки. Подозрительно и ревниво встретила она незнакомую молодую женщину, неизвестно в какой роли приехавшую к ней. Михаил Сергеевич ушел на ночь в избушку на маленький свой пчельник, мы остались со старушкой одни. Она легла на широкую кровать под божницей, мне положила прямо на пол сенник, долго ворочалась, вздыхала. Я тоже не сплю, и, как челнок у пряхи, снует и снует у меня одна и та же мысль: «Надо отсюда уехать, а сделать этого нельзя. Надо уехать — а нельзя…» Туда — назад, туда — назад…

Сна нет. Керосиновая лампочка подвернута, но не погашена и чадит. Старуха приподнимается на локте, вглядывается в полутьме сверху вниз на меня, лежащую на полу, садится и говорит, причитая, нараспев, покачиваясь в такт словам:

— Ты думаешь, я не вижу? Все вижу, матушка! Повисла ты на нем, бесстыдница, вижу — глаз с него не сводишь. Все вы такие теперь, ни стыда, ни совести, ни закона. Плох ли молодец мой? Статный, пригожий. Поживешь с ним, а потом на себе и окрутишь!

Все, все готовилась я вынести, только не такое! От оскорбления, от усталости я плачу, как малый ребенок, и, тем не менее, должна молчать об истинной причине моего здесь появления.