За ее спиною потрескивали в очаге дрова.

— Я думаю, — промолвила сестра после долгого молчания, — твоей матерью была одна глупая и одинокая девушка, которая не могла оставить ребенка.

Глупая и одинокая девушка, которая не устояла перед искушением познать земное блаженство. Доминика чертила пальцем по ладони и представляла руки своей матери. Какими они были? Крепкими и широкими или тонкими и изящными? И что, интересно, с нею стало потом?

— Как ты думаешь, Бог простил ее?

— Вспомни, что говорил Ральф. Человек должен чистосердечно раскаяться, только тогда ему будет даровано прощение.

Чистосердечно раскаяться… Раскаивалась ли она о мгновениях, проведенных в объятьях Гаррена?

Наконец сестра Мария заснула, и Доминика, улегшись у очага, обхватила себя за плечи и задумалась о той глупой девушке, своей матери.

Когда глаза ее закрылись, нахлынули воспоминания о реке. Она могла утонуть, если бы Гаррен не стал ее Спасителем. Не иначе, это знак, ибо Господь послал его не без причины. Быть может, Гаррену суждено стать ее наставником, а никаким не искусителем. Но чему Господь хочет научить ее с его помощью?

И покуда она думала о том, как ее тело рядом с ним пылает огнем, то постепенно начала понимать, что могла чувствовать та глупая молодая девушка, которая возжелала мужчину превыше своей бессмертной души.

***

Стены помещения, где спали паломники, сотрясались от храпа Вдовы, но Гаррен не проснулся, ибо он не спал.

Отвернувшись ото всех, он лежал на боку на матрасе и сквозь ресницы смотрел на догорающее пламя очага.

Когда веки его сомкнулись, он заново, словно наяву, ощутил, как Ника выскользнула из его рук. Вспомнил, как бешено в тот момент заколотилось сердце, как его бросило в пот, и снова пережил тошнотворное ощущение, что смысл жизни утекает сквозь пальцы. Вспомнил, как он нырнул за нею.

Ты воистину Спаситель.

Господь, наверное, чуть не сверзился с небес от смеха.

Сегодня он едва не потерял ее. Он содрогнулся от ужаса, представив, что могло случиться. Доминика терзала его, как старая, незаживающая рана. День не начинался, пока он не находил ее взглядом. Ночь не наступала, пока он не проверял, легла ли она. Ее голод отзывался у него в желудке, а тело рвалось к ней так яростно, что он еле сдерживался, когда шел рядом.

В ту ночь на болоте что-то пронеслось между ними. Болотный дух, сказал он Доминике, а мог бы сказать, что они соприкоснулись душами.

Будь у него душа.

На пороге смерти она беспокоилась не о себе, а о послании Уильяма и о перьях Ларины. Он же позабыл абсолютно обо всем, кроме своего обещания спасти ее от ее ненаглядного Господа.

Она держалась за свою веру, будто за щит. Словно без нее она могла умереть. Словно, кроме веры, у нее ничего не было. Но ведь у нее и впрямь ничего больше не было. Ни семьи, ни будущего — кроме того, которое она просила у Бога. И которое он, Гаррен, у нее отнимет.

Что с нею станет потом?

Ничего. Ее жизнь почти не изменится.

Почти не изменится. Она по-прежнему будет стирать и трудиться в огороде. Бесправная, опороченная служанка, почти рабыня. Сирота, которую терпят из жалости. Он хлебнул такой жизни сполна, пока Уильям не взял его, бездомного оруженосца, под свое крыло. И за это Гаррен был перед ним в неоплатном долгу, который не покрыть никакими паломничествами.

Он лег на спину и бессонными глазами уставился в потолок. То, что он сделает, не уничтожит, а спасет ее. Да. Именно так. Спасет от участи провести всю жизнь в кандалах своего нелепого Бога, пытаясь рисованием буковок заслужить место раю.

Не лги себе. Дело вовсе не в том, чтобы вызволить ее из когтей Церкви. И даже не в деньгах. Дело в том, что ты ее хочешь.

Прячась от чувства вины, он перекатился на бок и натянул на голову простыню. Ничего не поделаешь, такова жизнь. Несуразная, несправедливая. Страдания от рождения и до смерти. Поэтому нужно жить и наслаждаться сегодняшним днем. Прошлое слишком болезненно.

Ну, а будущего не существует. Ни для Уильяма, на могилу которого он положит перья и деньги за паломничество, ни, тем более, для него.

Одного за другим, Господь забрал всех, кто был ему дорог, поэтому больше он не пустит в свое сердце привязанность. Он познакомит девчонку с ее первым жизненным разочарованием. Как-нибудь она научится с этим жить и усвоит, что те немногие радости, которые предлагает жизнь, нужно хватать, не раздумывая.

Его сердце закрыто. Ни о ком скорбеть он больше не будет.

И завтра же возьмется за нее всерьез.

Глава 15.

Пребывая в не самом подходящем для ухаживания настроении, Гаррен мрачно обозревал палатки, которые теснились вокруг серых стен монастыря, и оценивал местность перед предстоящим боем. Лес разборных палаток да прилавков, сооруженных по случаю базарного дня, был не лучшим местом для любовного сражения, но, как и на войне, в этом деле выбирать зачастую не приходилось. Сегодня он развернет кампанию, направленную на завоевание Доминики.

После того, как сестра вчера вечером увела ее, они не виделись. И теперь, глядя, как она стоит на коленях в лучах утреннего света и дразнит Иннокентия кусочком запрещенного лакомства, Гаррен не мог оторвать от нее глаз и не смел поверить в то, что свершилось чудо и она осталась жива.

Чтобы паломники отошли от испытаний, которые выпали на их долю на болотах, он решил устроить день отдыха, и они с утра разбрелись по ярмарке — все, кроме Ральфа, который стоял на коленях в часовне и благодарил своего новообретенного Бога, и сестры, которая задыхалась в постели от кашля, поселившегося в ее легких после проливного дождя.

— Как себя чувствует сестра Мария? — спросил он.

Поднявшись с колен, Доминика отряхнула руки.

— Лекарь дал ей отвар медуницы, а я помолилась. Так что завтра ей станет лучше.

Гаррен в этом сомневался. Силы сестры таяли с каждым днем, но Доминика не хотела этого замечать. А он не хотел открывать ей глаза.

— Хорошо, что вы предложили нам отдохнуть, — сказала она, снова взирая на него как на Спасителя. Дьявол, каким она считала его еще вчера, остался, видимо, на болотах. — Иногда я слишком уверена в Божьей воле.

— Вы сами-то как? — Он хотел дотронуться до ее щеки и убедиться, что она не мираж, но остановил руку на полпути. — Все хорошо?

Ничто в ее лице не выдавало, что она побывала на пороге смерти. Длинные переходы закалили ее как сталь. Плечи ее распрямились, она будто стала еще выше ростом, чем в день, когда они вышли из Редингтона. Под жарким солнцем на носу появилась новая россыпь веснушек, но она больше не выпячивала с вызовом губы и не вздергивала подбородок. Жизнь нанесла ей первый удар. Все шло, как он и предсказывал, но Гаррен почему-то скучал по той пылкой девушке, которая никогда не сомневалась ни в себе, ни в Боге.

— Да. — Она отвернулась и еле слышно добавила: — Но все мои записи пропали.

Все ее потаенные, тщательно выписанные слова смыло водой. Грудь его сдавило от жалости.

— А нельзя начать заново?

— У меня был всего один обрывок пергамента, но он растрескался. — Она взглянула на котомку, висевшую у него за спиной. — Вот почему я так переживаю о вашем послании. Оно при вас?

— Нет. А что?

— Вода его не испортила?

Со вчерашнего дня он ни разу об этом не думал.

— Не знаю. Оно же запечатано.

— У меня есть идея, как проверить это, не ломая печати. — Она понизила голос до шепота. — Приходите вечером в часовню. После комплетория. Там никого не будет.

Глядя на ее шепчущие губы и представляя себя наедине с нею в ночной темноте, он чуть не забыл удивиться ее навязчивому интересу.

— Почему вы так озабочены письмом о реликвии?

Пальчик с обкусанным ногтем теребил нижнюю губу.

— Просто хочу помочь, потому что немного разбираюсь в таких вещах.