Спустя некоторое время мы появились в гостинице уже официально и доложили администратору, что пришли по приглашению поэта Есенина к нему в гости. Мгновенно мы подняли страшный шум, вызвали администрацию гостиницы. Естественно, появились зеваки. Всем было продемонстрировано висящее тело и объяснено, что бедный поэт, надломленный жизнью, покончил жизнь самоубийством. Мы распорядились всем срочно покинуть номер, вызвать понятых с тем, чтобы приступить к расследованию. Я вывел собравшихся из номера и пошел искать понятых. У Блюмкина в ЧК были свои, зависящие полностью от него за свои старые грехи люди, которые и мать свою готовы заложить, только бы остаться в живых. Вот их-то и потребовал Яков. Было составлено два акта о смерти с разными исходами, два протокола обнаружения трупа и два медицинских заключения вскрытия тела. Это на ходу импровизировал Блюмкин. Один из них будет официально объявлен от имени правительства, другой как дезу можно через подставных лиц опубликовать в какой-нибудь оппозиционной газетенке. Она напечатает все это вроде как настоящую правду: мол, страшная и странная история произошла с Есениным (это сделают опять же преданные Блюмкину люди по нашим документам, но документы в руки им ни в коем случае не давать). После этого расследования газетенку можно сразу прихлопнуть как печатный орган, враждебный пролетарскому государству. Одна газета действительно напечатала «истинную правду» о смерти Есенина: Есенин перерезал себе вены в ванной петроградской гостиницы "Англетер" и погиб от потери крови, оставив предсмертную прощальную записку. Этой версии люди больше верили, чем официальной, может быть, из-за того, что газету тут же прикрыли.
Подчиненные Якова сделали документы — комар носа не подточит, организовали подписи таких светил, что у простых смертных не должно родиться никаких сомнений. Номер, в котором лежал мертвый Есенин, был под круглосуточной охраной, туда никого не пускали. В течение дня, пока готовился гроб и все необходимое, в номере колдовал преданнейший Блюмкину человек — похоронных дел мастер, который убирал с лица следы побоев и ретушировал ожог от отопительной трубы. Вечером в номер был занесен гроб со всеми атрибутами. Мы уложили Есенина в гроб, крышку забили, гроб вложили в обитый цинком ящик и вынесли из гостиницы. В утренних газетах было опубликовано правительственное сообщение, что трагически погиб большой русский поэт: покончил жизнь самоубийством. Мы с Блюмкиным провожали гроб до Москвы и передали его спецкоманде, занимавшейся похоронами государственных и высокопоставленных лиц.
Спустя какое-то время по Москве и по Питеру поползли слухи, что в смерти Есенина не все ясно… Думаю, что кто-то из доверенных Якова по пьянке сболтнул лишнее. Вскорости Блюмкин вызвал меня к себе: "Слушай, Николай, поползли нехорошие слухи о смерти Есенина, ты, наверняка, слышал. Тебя не виню. Знаю, ты — могила, да и какой резон тебе болтать: рыльце у тебя в пуху не менее моего. Ну ладно, с трепачами я разберусь. А ты собирайся и завтра же отчаливай. Поедешь в Сибирь, там сейчас атаманчиков, колчаковцев, батьков, семеновцев и прочей шушеры много. Твоя задача — вспомнить свою голубую кровь и белую кость. Втереться в доверие к этим элементам и попасть к атаману Семенову. Это сейчас — реальная угроза нашим дальневосточным границам. Нам нужны в их стане свои глаза и уши, да и надо тебе быть подальше от этого есенинского дела. А я попытаюсь здесь дымок развеять, а угольки потушить".
Потом я узнал, что особо доверенные Якову люди, участвовавшие в этом деле, в течение полугода отбыли в мир иной: кто по пьянке выпал с балкона, кто попал под трамвай, кто утонул и так далее… Мертвые всегда молчат.
Шел я к атаману Семенову два с половиной года… Где я только не побывал, кого не повидал, об этом можно рассказывать не один вечер. Наконец, прибыл я в Монголию в ставку атамана Семенова аккурат на Ивана Купалу. Старший отряда, с которым я прибыл из красной России, доложил ему, что привел с собой преданного белого офицера, который, мол, желает бороться против красных и очистить матушку-Русь от всякой нечисти. Семенов лично вызвал меня. Когда он начал детально опрашивать меня по Питеру и по Москве о моей работе, я стал путаться. Появились неточности в ответах, и это насторожило атамана. Короче, через десять дней он вызвал меня к себе и после некоторых уточнений моих ответов заявил: «Я понял, что ты красный перебежчик и прибыл ко мне с целью шпионить. Я даю тебе шанс как бывшему белому офицеру честно перейти на мою сторону и передавать в центр дезу. Или ты согласен, или прощальная прогулка в степь». Выхода у меня не было, если бы я даже сумел вернуться в Россию, то там за Есенина меня бы все равно шлепнули. Я согласился. С тех пор я начал работать двойным агентом: гнал в Москву дезу, предоставляемую мне Семеновым. По его приказу я был оставлен при штабе, так для него было надежнее: за мной постоянно следили.
Шло время… Уже канули в Лету Дзержинский, Менжинский, Фрунзе, Троцкий, Блюмкин, Ягода, Ежов… Начали мне приходить шифровки — срочно вернуться. Но я уже хорошо знал: кто возвращался, те уходили в небытие, и я всячески отговаривался, ссылаясь на то, что я — человек, приближенный к атаману, что мой отъезд вызовет его подозрения, и, как следствие, неминуем провал. Мы потеряем глаза и уши в стане врага. Меня на время оставляли в покое, потом опять вызывали, и я снова отговаривался ехать на убой. Потом началась Великая Отечественная, и про меня вообще забыли. Я посылал дезу, но на нее редко отвечали, а иногда и невпопад. Я начал догадываться, что мне не доверяют. В мае 45-го кончилась война с Германией, а в августе Красная Армия вошла в Монголию и Китай. Мне надели на белые ручки наручники и дали на полную катушку 25 лет за измену Родине и добровольную работу в разведке противника. В этих краях я отсидел от звонка до звонка, ехать некуда, здесь и остался».
Вот и весь рассказ-исповедь моего случайного собеседника. Естественно, я ему не поверил, мало ли что взбредет в голову старому больному человеку по пьянке.
Прочитав в вашем журнале, что Есенин умер не своей смертью, что против этой привычной, со школы усвоенной официальной версии есть доказательные возражения и что в этой трагической истории замешан Яков Блюмкин, я вспомнил тот самый памятный для меня вечер в баньке и странное откровение моего случайного собеседника. Где-то глубоко в подсознании два десятка лет его рассказ как бы жил во мне, но в то же время для сознания, осмысления он был похоронен. Публикация в «ЧиП» е всколыхнула уснувшую память, и рассказ как бы проявился из забытья. Я начал свое собственное расследование. Обратился к местным жителям, чтобы они помогли мне найти этого человека, если он еще жив, или хотя бы узнать его фамилию. Надежда была: в первые годы строительства БАМа соответствующие органы информировали нас о контингенте населения поселка Ургал. Нам было известно, что 80 % населения сидело в лагерях, причем в поселке остались и те, кто когда-то сидел, и те, кто их охранял. Все они все друг о друге знают, но, наученные горьким опытом, ничего о пропитом не говорят. Это неудивительно: ведь многие сидели именно за длинный язык. И все-таки тайком друг от друга кое-кто из местных старожилов назвал фамилию этого человечка, видимо, не я один слышал эту историю. Это Леонтьев Николай Леонидович, примерно 1899–1901 года рождения, окончил Петербургский кадетский корпус, меньшевик, какое-то время состоял в охране Троцкого, правая рука Блюмкина, сотрудник ЧК, ГПУ, ОГПУ в Москве и Петрограде, позже состоял в штате разведки и контрразведки атамана Семенова, осужден за измену Родине и работу на иностранную разведку, мог сидеть в Магаданлаге, Хаблаге, АмурБамлаге и Бурлаге. Я обращался в местные органы ФСБ с просьбой поднять архивы и дать мне возможность прочитать личное дело Н.Л.Леонтьева. Мне отказали. Его давно уже нет в живых, и тайна ушла с ним в могилу.
Мне 52 года, не знаю, сколько мне еще осталось жить. Время сейчас такое — нет ни в чем уверенности. Вот я и решил рассказать то, что давно знал. В последнее время стал как-то мучиться этим своим знанием…
