«Эрлих, что же Вы умерлих. Не пишете, не звоните. Мы с Шуркой Вас лихом поминали. Г. Бен.». Видно, скучала…

Теперь об Иване Приблудном, который «прямо и честно подтвердил», то есть, можно думать, клялся и божился: не выдавал-де тайной службы Галины, а Есенин «раздул» подхваченный откуда-то слух. Приблудный, конечно, врал: ему, секретному сотруднику ГПУ с 1925 года, нельзя было «проколоться», тем более за несдержанность языка ему уже делали предупреждение (позже именно за разглашение своей стукаческой подневольной службы его упрячут в ГУЛАГ).

Некоторые есениноведы склонны сегодня «пожалеть» Приблудного за его ленивое сотрудничество с Лубянкой. Действительно, своей зависимостью от «органов» этот могучий здоровяк тяготился, «постукивал» слабо и неохотно, но, заметим, денежки из кассы ГПУ получал до поры до времени исправно, ведя разгульный образ жизни, нигде не работая. Определенный вкус к секретному промыслу стихотворец Овчаренко (это его настоящая фамилия) приобрел еще мальчишкой, когда зимой 1920 года приблудился к начальнику особого отдела Черниговской дивизии Ивану Крылову. Так что чекистский стаж у него был порядочный.

Говоря о трудной судьбе Приблудного, следует помнить: он все-таки внес свой «вклад» в сокрытие «есенинской тайны» и так и не посмел даже перед своей смертью рассказать об «англетеровском» кощунстве. Несколько его строк и подпись красуются на коллективной записке (Вс. Рождественский и др.) Эрлиху, датированной 24 декабря 1925 года и представляющей как бы еще одно алиби для адресата.

Само по себе появление Приблудного в Ленинграде вслед за Есениным в декабре требует объяснения, которого до сих пор не дано. Известны очень резкие высказывания Есенина о безнравственности приятеля, органического бездельника, из которого стихи лились, как вода из-под крана: «Не верьте ни одному его слову. Это низкий и продажный человек»; «…что это за дрянной человек». Жалеть его можно, но нельзя забывать, что объективно, сам того не сознавая, он способствовал организации кровавого кошмара в доме № 10/24 на проспекте Майорова.

Продолжаем комментировать письмо Бениславской. «Я несколько дней ходила, как сто пудов с плеч свалилось…» — облегченно вздыхает она. Что же так разволновалась? Если в 1925 году оставила свое сотрудничество с Лубянкой и если Есенин говорил сестре неправду, стоило ли, спустя три месяца после его гибели, вспоминать о неприятном эпизоде. Нет, она серьезно и заинтересованно к нему возвращается. И бросает заставляющую нас призадуматься страшноватую фразу:«.. убедилась, что я была права, щадя тогда его, и что он не отплатил подлостью».[19] Несколько сумбурно, но понятно. Пощадила бывшего друга, которого любила, ревновала и пыталась по-своему направить на большевистский путь. Пощадила, не отдав его в «чистые руки» чекистов.

Упомянутый выше автор публикации спешит делать выводы о нейтральности Бениславской, ее отстраненности от ведомства Дзержинского.

Конец процитированной фразы расшифровывается, на наш взгляд, так: выдай она поэта — он бы отомстил. Но главное тут другое — она бы, ради него самого, ради его благополучия, могла и «заложить» его, ибо считала ЧК— ГПУ, как Максим Горький и Исаак Бабель, не столько карающим органом, сколько перевоспитывающим несознательных людей. А Есенин, по ее убеждению (почитайте ее воспоминания), глубоко заблуждался.

Идеологические «уроки» Бениславской не возымели действия на Есенина, и это ее не просто огорчает, а бесит («Вы не наш», — пишет она). Как он не понимает, что она не «выдает» его, а спасает от близости к антисоветчикам. Можно, как ни странно, согласиться: удержи она его от хождения по острию политической бритвы — он бы остался жив. Но это все равно что сдержать бурю. Внутренняя свобода Есенина была неограниченной («Я сердцем никогда не лгу..»).

И последнее. «…Не так важно, — заключает Бениславская, — что думают, а важно то, что это была ложь». То есть — попытаемся четче понять ее мысль — подозрения Есенина на ее чекистский счет неосновательны. Но зачем же так усердно хлопотать? Она выгораживает себя перед Эрлихом, заботится, так сказать, о сохранении профессиональной гэпэушной тайны.

Остаются последние вопросы: знала ли она об истинном ремесле Эрлиха в трагические декабрьские дни? Ведала ли о его роли в сокрытии злодеяния? Ответы еще впереди. И, возможно, разгадки кроются не столько в области криминальной, сколько психологической.

Несомненно, она любила Есенина, но по-своему — лихорадочно-нежно. В оценке есенинских знакомых проявляются ее наблюдательность и зоркость. «Не слишком доверяй себя, — предупреждает она своего друга, — Анне Абрамовне [Берзинь. — В. К.]. Здесь можно ошибиться и в хорошую и в плохую сторону». Справедливое замечание. «Знай еще, — продолжает она, — [Александр] Сахаров — Сальери нашего времени; немного лучше, но и немного хуже пушкинского. Он может придумать тебе конец хуже моцартовского…»

Но были у нее и глубокие заблуждения: «Из твоих друзей, — наставляет она, — очень умный, тонкий и хороший Эрлих». И это говорится о человеке, внешне мягком и интеллигентном, но внутренне сухом и беспощадном!

Она тяжело переживала гибель Есенина, но была слепа в разгадке тайны его смерти. Не исключено, что интуитивно чувствовала что-то неладное в его гибели, может, кому-то проговорилась и… погибла.

Финал драматической судьбы Бениславской известен: она, пишут, покончила с собой на могиле Есенина. Мы не верим в такой исход. Посещение ею могилы 3 декабря 1926 года не предусматривалось, а ее гардероб тогда же был грубо перерыт чьими-то подлыми руками. Хорошо знавшая Галину (по работе в ЧК и т. д.) Полина Юльевна Бокль вспоминала: «В годовщину смерти Есенина Галина вместе с [Яниной] Козловской должны были пойти на кладбище с утра. Когда Козловская (тоже чекистка) пришла к Галине, она ее уже не застала. В комнате Галины, против обыкновения, был большой беспорядок. Все платья были вынуты из шкафа и свалены в углу в одну кучу. Весь вид комнаты и то, что Галина ушла одна, странно встревожили Янину. Она сразу отправилась на могилу Есенина и застала там Галину мертвой…»2 (Бокль не успела закончить свои воспоминания, так как вскоре… неожиданно скончалась!) На оставленной Галиной странной по стилю записке «блатные» слова: «Если финка будет воткнута после выстрела в могилу — значит даже тогда я не жалела». Какой-то одесский жаргон! Именно подобным языком, по мнению Эйзенштейна, было написано сфальсифицированное «Завещание» убитого Маяковского. Не одна ли кровавая компания работала? Ответы еще впереди.

29 декабря 1925 года на 5-й странице ленинградской «Новой вечерней газеты» появилось рекламное объявление:

«Темные силы»

По популярному французскому роману

«Анаик и Томазетта».

Исключительно художественная драма (8 частей).

Последнее достижение «Патэ».

С участием Ренэ Навар, героя нашумевшего

Фильма «Фантомас». Действие происходит в [Велико] Британии.

Та же газета еще не раз зазывала кинозрителей непременно посмотреть необычный фильм, — тем более что он будет демонстрироваться в открывающемся новом кинотеатре «Павильон де Пари». Обещанное необычное действо должно было состояться в роскошном кинозале «Павильона…», намечавшего распахнуть свои двери 25 декабря.

Также настойчиво приглашал увидеть 29 декабря «Темные силы» еженедельник «Кино» (ответственный редактор К. Г. Аршавский). Для привлечения зрителей дополнительно к «фильму» ее демонстраторы обещали еще «дивертисмент»: выступления оперного певца А. М. Лабинского, Вл. Хенкина («в новом репертуаре»), танцоров Ивэра и Нельсона и мастера разговорного жанра Жоржа Дуклуа. Перед такими соблазнами ленинградцы, наверное, вряд ли могли устоять.