«Удостоверение
Контора психиатрической клиники сим удостоверяет, что больной Есенин С. А. находится на излечении в психиатрической клинике с 26 ноября с. г. и по настоящее время; по состоянию своего здоровья не может быть допрошен на суде.
Ассистент клиники Ганнушкин. Письмоводитель (подпись неразборчива)».
Грустная обитель, конечно же, не радовала добровольного узника, но приходилось терпеть. О его истинном здоровье говорят написанные здесь подлинные шедевры: «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…», «Ты меня не любишь, не жалеешь..», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» и др.
«Психиатрический» сюжет, его причины ортодоксальные исследователи или скрывали, или толковали вульгарно-прямолинейно. И в наше время выходят книга, в которых смакуется «болезнь» Есенина. Увы, еще очень многие и ныне его любят с ненавистью и ненавидят с любовью!
Странно, что почти все авторы, биографы поэта, прошли мимо его письма к приятелю, партийному деятелю Петру Ивановичу Чагину (Болдовкину), другу и соратнику С. М. Кирова, кстати, одобрявшего поэзию Есенина. 27 ноября 1925 года, на второй день после пребывания в грустных палатах, Сергей Александрович сообщит Чагину: «Пишу тебе из больницы. Опять лег. Зачем, — не знаю, но, вероятно, и никто не знает.
Видишь ли, нужно лечить нервы, а здесь фельдфебель на фельдфебеле. <…> Все это нужно мне, может быть, только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу, пошлю всех в Кем и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».
Ключевое признание поэта, бывшего социального романтика, мечтавшего увидеть после Октябрьского переворота «Коммуной вздыбленную Русь», богоборца 1917 года, имажиниста и т. д. 1923 год стал кризисным в его жизни и творчестве.
Есенин не раз заявлял о своем желании «махнуть за границу». В письме к А. Кусикову (7 февраля 1923 года), в котором он отказывается от «Великой Октябрьской», говорит о нежелании быть пасынком в родном государстве и замечает о своей тревоге: непомерной трудности жить в советской диктаторской России и одновременно неприятии типа жизни на чужой земле, хотя стремление найти страну, приемлемую его духу и характеру, в нем не остывало. «Если бы я был один, если бы не было сестер, — заявляет он в том же послании (при возвращении из путешествия по странам Европы и Америке с Айседорой Дункан), — то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь». <…> «Не могу, ей-Богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу». И это его не единственный крик обрести новую обитель, где бы он мог найти творческий и бытовой покой.
21 декабря 1925 года поэт покидает психиатрическую клинику, собирает свои нехитрые пожитки, прощается со всеми родными и знакомыми и 23 декабря отправляется в Ленинград. Не будем касаться явно надуманных стараний Вольфа Эрлиха о есенинском житье-бытье. Современники утверждают в один голос, что он остановился в престижной гостинице «Англетер».
Вот как описывал его вселение журналист Г. Ф. Устинов, якобы вместе с женой опекавший неуемного молодого приятеля в «Интернационале» (так одно время называли отель, старое наименование вернулось официально в октябре 1925 года). «Довольно, надоела Москва», — якобы передавал, по его собственному откровению, Есенин в «Новой вечерней газете» (29 декабря).
Устинов, «мерзавец своей жизни», (из воспоминаний Гариной-Гарфильд): «Порвал со всеми родственниками и навсегда перебираюсь в Ленинград!» Сам Есенин рассказывал, что с родственниками не «порвал» официально, а простился, предвидя дальнюю и опасную дорогу; переезжать на брега Невы не имело смысла, так как, повторим, он, подсудимый, дал подписку о невыезде из Москвы (столица не «надоела», а грозила тюремным позором, от которого он бежал. — В. К.). Его бы легко разыскали и препроводили на скамью подсудимых. В статье Устинова много и других явных натяжек и грязных вымыслов.
Подчеркнем, это была первая ложная публикация после смерти Есенина. Думаем, автор срочно выполнял чей-то «высокий» приказ. Еще помалкивала милиция, еще не был готов акт судмедэкспертизы, а журналист бойко расписывал гибель поэта. Ниже мы представим подробный портрет «мерзавца», и многое прояснится. В том же номере газеты появился репортаж из 5-го номера «Англетера» литератора Николая Брыкина, изобразившего «самоубийцу» обутым в сапоги, хотя на его ногах были туфли. Кощунственная вакханалия вокруг имени поэта-мученика только начиналась.
Дня утверждения истины требовались документы и материалы «Англетера». Он сравнительно легко «открыл бы двери», если бы нам позволили заглянуть в соответствующие архивные бумаги экономического отдела (ЭКО, начальник Рапопорт) ленинградского ГПУ. Этот отдел контролировал работу гостиниц, в том числе и «Англетера». На наш запрос работники местной Федеральной службы безопасности (ФСБ) дали официальный ответ: по недостаточно выясненным причинам материалы ЭКО (1925–1926) утрачены. Потеря (?) огромная, ведь к товарищу Рапопорту и его сослуживцам стекались многие «казенные» бумаги: рапорты и отчеты управляющего, рабочие журналы регистрации постояльцев гостиницы, досье на ее сотрудников — да мало ли что там таилось! Хочется надеяться, что архив ЭКО Ленинградского ГПУ все-таки уцелел и в свое время отыщется.
Так что же — «захлопнулись двери» таинственного отеля? После долгих и трудных поисков автору этих строк все-таки удалось «проникнуть» в проклятый особняк. Сюда привел утомительный обходной путь, который подсказала эпоха советского нэпа. Возможно, подумали мы, сохранились контрольно-финансовые списки (форма № 1) квартирантов «Англетера». Финансовые инспекторы составляли такие ревизорские отчеты дважды в так называемом бюджетном году (в октябре и в апреле). Власть бдительно присматривала за доходами советских граждан и своевременной уплатой ими налогов.
Оказалось, сохранилась инспекционная, драгоценная для нашей темы бухгалтерия! Драгоценная вдвойне, потому что чекисты забыли «отредактировать» интересующие нас документы. Прежде чем мы полистаем толстенные архивные фолианты за 1925–1926 годы, «пройдемся по гостинице». В парадной вас встретит чучело горного барана с подпорченной молью головой. Здесь диван, дорогие кресла, бархатные ковры французской работы, в зеркалах отражается свет люстры… — богато жил победивший пролетариат, точнее, сотрудники секретного ведомства, заметные здешние партийные и советские чины и новые толстосумы. Тут же, в вестибюле, телефонная будка с двумя отделениями — в оперативной связи чекисты знали толк.
Рядом — контора, украшенная портретом Ленина в простой багетной раме, во владениях швейцаров. Кто дежурил в ту жуткую декабрьскую ночь, пока выяснить не удалось. Ими могли быть швейцары Петр Карлович Оршман (р. 1863), Ян Андреевич Слауцитайс (р. 1862), Иван Григорьевич Малышев (р. 1896).
Общие биографические данные известны (как, впрочем, и других сотрудников «Англетера»), связь их (по долгу службы) с ГПУ вряд ли подлежит сомнению. Кто-то из них мог быть свидетелем разыгравшегося в ту ночь кошмара. Кстати, примечательная деталь: многие работники гостиницы, начиная с коменданта, после есенинской истории были уволены.
Поднимаемся по устланной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж. Удобные плетеные кресла, бархатный ковер, трюмо, вазы, ящики с диковинными растениями — это «Зимний сад». Здесь хозяева и гости обсуждали новости XIV съезда партии и судачили о толсторожих нэпманах как главной угрозе социализму; в сердцах они могли даже сплевывать в плевательницу (тоже обозначена в описи).
В комнате месткома висела картина «Арест Людовика XVI»; в шкафах покоились тома классиков марксизма-ленинизма; желающие могли потренировать зоркость глаза на большом бильярде из красного дерева.
Из любопытства «заглянем» в двухкомнатные апартаменты под номером 2 (в 1925 году здесь жил инструктор Политуправления Ленинградского военного округа Константин Денисов). Рояль, заморские ковры, зеркала, фарфор, картины (в реестре около шестидесяти вещей, стоимость солидная — 941 рубль). Непременный телефон и роскошная белая ванна.
