– Что? – Алеся, улыбаясь, глядела в глаза Кмитичу. Она словно думала о чем-то своем и даже не слушала его вопроса.

– Ах, ты спрашиваешь, что говорят? Ничего толком не говорят! Городишко у нас маленький, какая разница, что говорят! Говорят: «Miszka su Lokiu abu du tokiu», что значит: «Что те, что другие – один черт», или дословно: «Локис и медведь – одно и тоже». – А что за локис? – спросил Кмитич.

– Ну, мишка у жмайтов значит бурый медведь, а локис – черный медведь. Но таких уже не водится в Жмайтии. Локисы были, говорят, более хищные, могли на человека нападать, вот его и истребили жмайтские охотники. Теперь локиса можно увидеть лишь на гербе Жмайтии. – Ну и поговорка осталась! – улыбался Кмитич.

– И поговорка тоже сохранилась, – звонко рассмеялась Алеся, – её часто говорят в тех случаях, когда мы произносим: «Два сапога – пара», ведь локис такой же, в принципе, медведь был, что и бурый мишка.

– Понятно. Значит жмайтам все равно, что мы, что шведы?

– Верно.

– Будем танцевать или сбежим? – Кмитич еще сильнее стиснул ладонями ее руки, словно боялся, что Алеся исчезнет.

– Ужасно хочу танцевать, – зажмурившись, она затрясла головой, ну прямо как маленькая девочка в минуты капризов, – но тут так тесно! Так много народу! А что там за шум?..

Пока счастливые влюбленные пожирали друг друга глазами, ничего не замечая вокруг, они даже пропустили награждение Януша Радзивилла. Магнус Де ла Гарды перед началом бала от имени короля Швеции вручил Янушу орден «Имя Иисуса» с шестнадцатью драгоценными диадемами. Сей торжественный исторический момент вызвал негодование у кого-то из русинской делегации. Не рад награждению оказался подольский князь Юрий Володыевский, симпатизирующий Яну Казимиру, а его кузен Иван Володыевский, напротив, поддерживал Карла Густава, за которого поставил свою подпись под Унией. – Это же сущая измена королю Речи Посполитой! – возмущался Юрий Володыевский, а его православный родственник ему возражал: – А ты, пане, чи не сам зрадыв свою батькивщину? А Берестецька битва! – вспомнил Иван 1651 год и разгром на Волыни казацко-татарского войска. Юрий тогда воевал как раз против казаков на строне литвинско-польской армии. Иван Володыевский обрушился и на друга Юрия князя Степана Чарнецкого, «русского воеводу», воевавшего тоже за Польшу в той печальной для Хмельницкого битве. Юрий стал заступаться за Чарнецкого. Темпераментные русины устроили драку прямо на балу. Точнее, драку завязал не в меру взрывной ротмистр Юрия Володыевского, который схватил за грудки Ивана. В свою очередь Иван Володыевский выхватил кинжал, висевший на поясе, и полоснул наглеца по пальцам.

– Моя рука! – взвыл ротмистр. На пол упал его отрубленный палец. Какая-то дама испуганно завизжала и упала в обморок – тугие корсеты не позволяли светским женщинам сильно волноваться. «Маленький рыцарь» Юрий Володыевский – а он и в самом деле был на голову ниже своего кузена – выхватил саблю. Обнажил саблю и Иван. Выставили клинки и два товарища подольского князя, кроме раненого ротмистра, упавшего на колени у колонны. Однако охрана тут же развела в стороны забияк. Володыевского и его людей увели и бросили в тюремную камеру.

– Пусть остынут, – спокойно отреагировал Януш на протесты Кмитича, что не пристало подольского знаменитого шляхтича держать в сырой тюрьме, как простого вора. И только родственник Юрия Володыевского Иван ни чуть не огорчился.

– Ось тепер ми справді перемогли поляків! – шутил Иван Володыевский…

Правда, это был не единственный и далеко не самый громкий скандал во дворце Юдицкого того вечера. В Кейданы прибыл полк «беларуского полковника»* Константина Поклонского, известного своими поклонами перед царем. Поклонский, впустивший в Могилев «православных братьев по вере» и печально известный резнёй могилевских евреев, ныне полностью разочаровался в московитах, и уже, вроде как перешел обратно на сторону Януша Радзивилла, тем не менее, оставаясь все еще официально «беларуским» полковником, т. е. литвином или русином, принявшим сторону царя и его церкви. Жмайтская шляхта высказала бурный протест по поводу присутствия в Кейданах Поклонского. Когда же этот пан появился во дворце Юдицкого, то его вообще чуть не избили, и охране вновь пришлось вступиться. Но по морде Поклонский все же схлопотал от некоего шляхтича за то, что его казаки разграбили жмайтское местечко Сапежишки. Ну а бискуп Парчевский заявил Янушу, что не даст этому изменнику даже на пистолетный выстрел приблизиться к тексту Унии, и что если Поклонский так уж жаждет её подписать, то нужен отдельный с ним договор. – Шли бы Вы, пане, отсюда по добру по здорову, – тихо советовал Януш Поклонскому, – я лично на Вас зла не держу, знаю, что хотели Вы как лучше там, в Могилеве, но если не уйдете, то я буду вынужден арестовать Вас и начать расследование по делу о смерти всех могилевских жидов, что Вы, как говорят, перебили в угоду царю.

Янушу явно не нужен был союзник и подписант Унии с такой грязной репутацией. Поклонский не заставил гетмана повторять угрозу дважды и тут же ретировался… Однако и этот эпизод прошел мимо влюбленных пана Кмитича и пани Биллевич. Они уединились в саду дворца, не обращая внимания на часто мелькавшие там разные парочки и просто гостей, и самозабвенно целовались, держали друг друга за руки, смотрели в глаза друг друга, о чем-то смеясь болтали, вновь целовались… Уже после бала, когда совсем стемнело Кмитич и Алеся вернулись «на землю», присоединившись к торжественному молебну в кальвинистской церкви. Такие же торжественные молебны проходили одновремененно и в лютеранском и православном храмах Кейданов. А затем ночное небо озарил праздничный фейерверк. Все фыркало, свистело и взрывалось яркими искрами… – Словно и нет никакой войны, – улыбаясь, восхищенно смотрела Алеся на яркие вспышки и разрывы ракет. – Правда, Самуль? Словно в честь нас салютует небо!

Кмитич глядя на фейерверк почувствовал комок в горле. Хлопки и свист ракет заставили его вспомнить и о покойном инженере артиллерии Казимире Семеновиче, и о горящей огнем Вильне, и о дрожжащим от канонады Смоленске… Кмитич даже зажмурился, схватившись пальцами за виски. Ему показалось, что он вновь слышит душераздирающий крик еврейки там, в разоренной врагом Орше, что вновь стоит прижавшись спиной к красной кирпичной стене Смоленска, уворачиваясь от огненных осколков каленых ядер… К жизни его вернуло прикосновение руки Алеси. Кмитич открыл свои влажные глаза. Алеся все еще держала ладонь на его высоком лбу, внимательно глядя на него. Девушке ничего не надо было объяснять, она и так поняла, что творится с её любимым. – Эх, любая моя Алеся, – покачал оршанский князь головой. – Невовремя мы все же встретились с тобой.

– Вовремя! Очень вовремя! – ее большие черные глаза смотрели на Кмитича и в них отражались яркие вспышки фейерверка, щеки горели алым цветом. – Везде, даже на войне есть что-то, ради чего стоит жить. Вот и мы с тобой встретились из-за войны. Если бы не Уния, то разве я нашла бы тебя? – А вообще-то ты права, – он улыбнулся, поцеловав ей руку. – Вот только скоро расставаться прийдется. Из-за войны… 24-го августа из Вильни в радзивилловский обоз в Кейданах выехал царский посол Лихаров. Решился-таки царь на переговоры с гетманом. Посол предлагал Радзивиллу службу «под рукой светлого царя» и обещал сохранить автономию ВКЛ с прежней свободой вероисповедания, как и сохранить привилегии шляхте. Но на гетмана обещания не подействовали. Он отвечал царскому послу по-своему: – В Виленском повете ратные царские люди селян, женщин и малых детей секут всех, да хаты палят… О каких свободах вы мне тут говорите! Какие привилеи?! Вы нас, как косец рожь в жнивне, косите!

Лихаров печально кивал головой, соглашаясь: – Так, господин гетман. В тридцати верстах вокруг Вильны – никого. Предлагайте царю-батюшке свои условия. Я ведь человек маленький. – Мои условия? – усмехался в пышные усы Великий гетман. – Ну вот мои условия: я в неволи никогда не бывал, а в невольниках быть не хочу. Я уже со Швецией подписал Унию…