Я склонил голову в великой печали, ибо не сомневался, что он говорит только правду, какой она ему представляется. И был искренне рад этому. В последние месяцы я изведал столько лжи и обманов, что больше не надеялся встретить честного человека и, боюсь, начал поддаваться излишней подозрительности. По-своему сэр Уильям оказался жертвой предательства не менее, чем мой отец, ибо его добротой воспользовались для гнусных целей. Я знал, что рано или поздно должен буду рассказать ему об этом, раскрыть всю полноту мерзкой интриги и объяснить, что он натворил по неведению и из самых лучших побуждений. Это меня огорчало, так как я боялся, что у него разобьется сердце. И кроме того, я знал, что подобно этим злодеям должен буду распалить пламень его гнева, подтолкнуть его на борьбу с ними, чтобы исправить подлости, в которых он принимал участие.

Не к моей пользе было бы продолжить наш разговор в тот вечер. Я не хотел показаться чересчур настойчивым, да и в любом случае меня одолевала усталость. А потому вскоре я закутался в плащ, взял свечу и, покинув жар огня, направился в комнату, которой обычно пользовался. Видимо, сэр Уильям, когда я пришел, разбудил кого-то из слуг, так как комната была уже приготовлена и в камине даже был разведен небольшой огонь, хотя он служил источником более утешения, нежели тепла. Я дрожал в этой тесной каморке, однако, преклонив колени в молитве, вознес благодарность за то, что нахожусь в ней, а не в одном из больших мрачных покоев, отводившихся для почетных гостей. Итальянскому джентльмену, подумал я, придется тяжко в эту ночь, и обретя то спокойствие духа, которое обычно нисходит на истинно верующих людей, когда они возносят благодарность с покорным смирением, я подумал было завернуться в плащ покрепче и лечь спать. Однако после долгого пути я был грязен и с неохотой решил прежде умыть лицо. На ларе возле большого окна стоял тазик с водой, и, накрепко закрыв ставни, я разбил тонкий ледок и опустил голову в ломяще-холодную воду.

И тут я получил страшное напоминание о многоголовой причине моих несчастий. Даже и столько лет спустя я не в силах понудить себя и написать о гнуснейших образах, которые возникли в этом тазике с водой, освещенной только мерцающим огоньком свечи на ларе. Сладострастные и мерзостные муки, на которые я был обречен, могли быть измышлены только самым преданным служителем Люцифера, и терзать ими душу христианина после молитвы было высшим злом. Звуки, гремевшие у меня в голове, когда я в изнеможении склонился над тазиком, пытаясь отвести глаза, но не в силах шевельнуться, вырвали у меня крики ужаса и отвращения. И все же (признаюсь) меня завораживали представшие передо мной сцены. Даже чистейшие и невиннейшие духом ввергались в самую пучину порока и насильственно испытывали наслаждение. Я увидел образ моего отца – нет, конечно, это был дьявол в его обличии, – распростертого на ложе, а Сара Бланди ублажала его самым гнуснейшим образом. Всевозможные демоны занимались блудом у меня на глазах, зная, что я наблюдаю за ними, и смаковали пытку, которой подвергали меня. Я не мог произнести ни слова, не мог оторваться от мерзости, ибо был к ней не готов. Я расслабился, поверив, будто заклятие с меня снято, будто эта девка сжалилась или отказалась от мести. И вот теперь я получил все доказательства того, что она просто готовилась к еще более злобному нападению. И видимо, нацелено оно было не только на меня, словно ее сатанинский владыка имел власть терзать и тех, кто, казалось, должен был быть огражден от зла и недоступен боли.

Потребовалось немыслимое усилие, чтобы оторваться от этого чудовищного зрелища, сбросить тазик на пол и забиться в угол, где я скорчился, задыхаясь, боясь поверить, что все уже позади. Пролежал я там, мне кажется, почти всю ночь, содрогаясь при мысли, что муки эти возобновятся, и хранил полную неподвижность, пока все мои члены не окостенели, а тело не закоченело от холода. Когда я уже не мог долее терпеть этого и боль превозмогла мой страх, я выбрался из своего тайника и потратил немало времени, проверяя, крепко ли заперты ставни, а потом подтащил ларь через всю комнату к двери и задвинул ее так надежно, что даже самому дьяволу было бы нелегко проникнуть внутрь. А потом я попытался заснуть, страшась того мгновения, когда свеча догорит и погаснет. Никогда прежде я не боялся темноты. Но в ту ночь она ввергла меня в леденящий ужас.

Я все еще не оправился от страха и бессонницы, когда на следующее утро Марко да Кола завел со мной разговор. Я отвечал неохотно, так как по-прежнему был занят мыслями о новом нападении, которому подвергся, но его настойчивость в конце концов принудила меня к учтивости. Глядя на меня смеющимися глазами и бессмысленно улыбаясь, он начал с того, что, насколько он понял, моим отцом был сэр Джеймс Престкотт.

В уверенности, что он намерен выпытать у меня подробности падения моего отца, я ответил как мог холоднее. Однако, вместо того чтобы принять серьезный сочувственный вид, обычный для тех, кто намеревается снисходительно выразить соболезнования, он прямо-таки просиял, услышав мой ответ.

– О, превосходно, – сказал он с таким акцентом, что было трудно разобрать слова. – Весьма и весьма превосходно.

И он одарил меня восхищенной улыбкой.

– Могу я спросить, почему вы говорите так? Последнее время я не привык слышать подобные слова.

– Потому что несколько лет назад я хорошо знал вашего весьма превосходного батюшку. И был чрезвычайно удручен, узнав про его несчастье. Вы должны разрешить мне выразить вам мои глубочайшие соболезнования по поводу утраты человека, который, безусловно, был безупречным отцом.

– Да, он был именно таков, и я благодарю вас, – сказал я. Поначалу я почувствовал неприязнь к разнаряженному коротышке-иностранцу, ибо при обычных обстоятельствах такие люди вызывали у меня отвращение. Но теперь я понял, что мне следует пересмотреть мое первое мнение о нем. Мало у кого доставало доброты хотя бы признать свое знакомство с моим батюшкой, а уж тем более отозваться о нем с похвалой.

– Вы должны рассказать мне о вашем знакомстве с ним, – сказал я. – О том времени, которое он провел на чужбине, мне ничего не известно. Лишь то, что он был вынужден продавать свои услуги как воин.

– Он продал их Венеции, – ответил Кола, – и она была благодарна ему, так как он был доблестным мужем. Будь больше людей, на него похожих, турки не угрожали бы самому сердцу Европы.

– Так ваша Республика его ценила? Я рад.

– Весьма и весьма. И он пользовался равным уважением и у офицеров, и у солдат. Он был храбр, но никогда не действовал очертя голову. Когда он решил вернуться на родину, те из нас, кто желал добра вашему королю, утешались мыслью, что наша утрата – благо для вашего государя. Мне трудно поверить, что тот человек, которого я знал, мог в чем бы то ни было поступить бесчестно.

– Вы не должны полагаться на все, что вам говорят, – заверил я его. – У меня нет сомнений, что мой отец стал жертвой гнуснейшего преступления. И если Фортуна мне улыбнется, то вскоре я получу необходимые доказательства.

– Я рад, – сказал Кола. – Искренне рад. Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.

– Вы и сами были солдатом?

Он немного замялся, прежде чем ответить.

– В последние годы я в числе прочего обучался медицине, – сказал он. – Занятие самое невоенное. И посвящаю я себя главным образом разным любопытным вопросам. Я восхищался вашим батюшкой, но никогда не был расположен к его профессии.

И коротышка вышел из комнаты, а я возблагодарил Господа, что достоинства моего отца производили наилучшее впечатление на всех, кто не был отравлен ядовитыми слухами.

Сэр Уильям уже покинул дом. Он был рачительным хозяином своего поместья и твердо верил, что должен во все вникать сам. К тому же это было ему по душе, и он был бы куда счастливее, если бы мог посвятить себя одним лишь деревенским заботам. Однако придворная синекура была слишком уж соблазнительной, и по меньшей мере четырежды в год ему приходилось отбывать в Лондон и наводить порядок в своем управлении. Однако все остальное время он пребывал в Варвикшире и почти каждый день, взяв с собой пару любимых гончих, рано поутру покидал дом, дабы навещать арендаторов, не скупиться на советы и отдавать распоряжения. К полудню он возвращался – раскрасневшийся от прогулки, довольный, благодушный – и садился за стол, а потом удалялся в спальню вздремнуть часок-другой. По вечерам он разбирал счета и прочие документы, без которых не обходится ни одно столь большое поместье, и проверял хозяйственные расходы своей супруги. Так без изменений он проводил все свои дни, и всякий раз, я полагаю, удалившись на покой, он спал крепким сном в убеждении, что безупречно исполнил все свои многие обязанности. По моему мнению, его жизнь была во всех отношениях достойной восхищения и исполненной удовлетворения, пока какое-нибудь непрошеное вторжение не нарушало ее размеренное течение.