Возможность же одновременно посодействовать и себе самому неопровержимо указывает, что некий ангел-хранитель был рядом и нашептывал мне эти мысли.

Однако мне следует вернуться к моему повествованию и сказать, что к тому времени, когда я покинул комнату Грова с его перстнем в кармане, часы колледжа Сент-Мэри Винчестерской пробили девять, предупредив, что у меня остается восемь часов до того, как тюремщик войдет в мое узилище в замке и обнаружит, что я спасся. Мои движения ничто не связывало, и я был свободен делать, что хочу. А хотел я в ту минуту убить Сару Бланди, ибо мне уже давно стало ясно, что только смерть ее или моя положит конец этому дьявольскому состязанию.

Разумеется, я знал, что так же не могу ее убить, как и она меня. Это должны были сделать другие, и как она устроила мне ловушку, чтобы меня повесили, так и я мог для нее устроить то же.

Мне кажется, приближалась полночь, когда я пробрался за фортификации, все еще окружающие город, благополучно не попав на глаза ночному дозору. И я слышал, как великие городские колокола скорбно звонили, пока я шел по лугам вдоль лондонского тракта, на который решился вступить, только когда миновал деревню Хеддингтон. На горизонте занималась заря, когда я подошел к деревне Большой Мильтон.

Почти все утро я выжидал, невидимо наблюдая за домом в надежде высмотреть, много ли там людей и как мне бежать оттуда, если возникнет такая необходимость. Затем я приготовился, сердце у меня заколотилось, я пошел к двери и постучал. В передней веяло приятным теплом, но она выглядела на удивление бедно. Я, разумеется, знал, что Турлоу, подручный Кромвеля, за годы своей власти разбогател, как Крез, и был сбит с толку такой скромностью его жилища. За все утро я видел только одного слугу, и дом, хотя и был удобен, не поражал ни размерами, ни роскошью, какие я ожидал увидеть. Но я тут же счел это еще одним примером заносчивого смирения пуритан, которые только и знают, что выставлять напоказ свое благочестие и пренебрежение мирским достоянием. Сам я всегда презирал их за это – одной рукой грабят, а другой молятся. Долг людей с положением – жить в роскоши, даже если они к ней не расположены.

Слуга, старик, моргавший, будто сова, которую вытащили на свет, сказал мне, что его хозяин занят со своими книгами, так не подожду ли я в парадной комнате. Мистер Турлоу будет рад гостю, чтобы отвлечься от дел, сказал он. Но только не этому гостю, подумал я про себя, когда, следуя его указаниям, вошел в обширную теплую комнату в восточном крыле дома. Нет, только не этому!

Он пришел несколько минут спустя, тощий человек с длинными жидкими волосами по сторонам высокого выпуклого лба. Кожа у него была почти прозрачной, и если не считать тяжелых складок у рта, выглядел он моложе возраста, которого, как мне было известно, уже достиг. Теперь, когда я знал, что произошло, знал, как он играл людьми, и хорошими, и дурными, как подчинял их своей воле, у меня возникло желание тут же пронзить его, не тратя времени понапрасну. А у него будет время узнать, кто его сразил, когда его душу начнут лизать языки адского пламени.

Я был исполнен решимости, но почувствовал, как она все более угасает с каждым шагом, приближавшим его ко мне. Сколько месяцев, лежа без сна по ночам, я воображал, как выхватываю шпагу моего отца и вонзаю ее ему в сердце и произношу какие-нибудь подходящие слова, пока он испускает дух с выражением трусливого ужаса на лице, моля о пощаде, всхлипывая от страха, а я неумолимо наклоняюсь над ним. Шпаги у меня не было, но нож Грова вполне мог ее заменить.

Вообразить легко, привести в исполнение много труднее. Одно дело убить человека в битве, когда кровь кипит, и совсем другое – прикончить его в мирной комнате под приятный треск огня в камине, от которого веет ароматом горящих яблоневых поленьев. Впервые мной овладели сомнения: а не низведет ли меня убийство человека, не имеющего возможности защищаться, на один с ним уровень? Не будет ли принижен мой великий подвиг, если совершен он будет недостойным образом?

Подозреваю, сейчас такие мысли меня не смутили бы, хотя, взысканный Господом, я навряд ли когда-нибудь вновь окажусь в подобном положении, и сказать это просто, а вот проверить очень трудно. И возможно, эту Господню милость мне заслужили как раз мои сомнения и колебания.

– Доброго вам утра, сударь, добро пожаловать, – произнес он негромко, все это время с любопытством меня разглядывая. – Я вижу, вы озябли. Прошу, дозвольте угостить вас чем-нибудь.

Я хотел плюнуть в него и сказать, что не стану пить с человеком, подобным ему. Но слова застряли у меня в горле, и я застыл, как стоял, в слабости и смущении, а он хлопнул в ладоши и приказал слуге подать эль. И после нового долгого молчания, во время которого продолжал вглядываться в меня, он сказал:

– Прошу, садитесь, сударь (так как я с обычной моей учтивостью вскочил и поклонился ему, когда он вошел). И прошу, будьте осторожны, не сядьте ненароком на свой кинжал.

Все это он сказал с суховатой улыбкой, и я забормотал что-то невнятное, будто схваченный за руку мальчишка, когда швырялся камешками в классе.

– Как ваше имя? Мне кажется, я знаю ваше лицо, однако я теперь вижу так мало людей, что поддаюсь обману зрения и начинаю узнавать тех, кого прежде никогда не видел.

Голос у него был мягкий, ласковый и внятный, как у образованного человека, совсем не такой, какого я ожидал.

– Вы меня не знаете. Моя фамилия Престкотт.

– А! И вы явились убить меня, не так ли?

– Так, – ответил я недоуменно, чувствуя, как все более и более теряюсь.

Наступило долгое молчание. Турлоу сел, заложил страницу в своей книге, закрыл ее и аккуратно положил на стол. Затем сложил руки на коленях и снова посмотрел на меня.

– Ну? Продолжайте же. Я предпочел бы не отнимать у вас времени.

– И вы не хотите узнать, за что?

Этот вопрос словно бы удивил его, и он покачал головой.

– Только если вам угодно рассказать мне. А что до меня, то какая важность людских «почему» и «для чего» в сравнении с тем, что я предстану перед Господом и Его судом? Выпейте-ка элю, – добавил он, наполняя стакан из широкогорлого глиняного кувшина, который принес слуга.

Я отмахнулся от стакана.

– Это весьма важно, – сказал я сердито и понял, что все дальше и дальше отклоняюсь от того, что мне рисовало воображение.

– Если так, то слушаю, – сказал он. – Хотя и не понимаю, какое зло я мог причинить вам. Вы ведь слишком молоды, чтобы враждовать со мной, не так ли?

– Вы убили моего отца.

Слова эти как будто его встревожили.

– Неужели? Я этого не помню.

Наконец-то он заговорил так, что во мне вспыхнул гнев, а это, я знал, было необходимо, чтобы я все-таки осуществил свое намерение.

– Проклятый лжец! Ты не можешь не помнить. Сэр Джеймс Престкотт.

– А! – сказал он спокойно. – Да, разумеется, его я помню. Но я думал, что вы говорили про кого-то другого: вашему батюшке я никакого вреда не причинил. Бесспорно, одно время я пытался – он ведь принадлежал к той малой горсти слуг короля, которые не были дураками.

– Потому-то ты его и погубил. Ты не мог схватить его или сразиться с ним, а потому отравил людские умы ложью и таким образом подлостью взял над ним верх.

– Вы считаете меня ответственным?

– Так и есть!

– Ну что же, пусть будет так. Раз вы это утверждаете, – сказал он невозмутимо и погрузился в молчание.

Вновь он подставил мне подножку. Не знаю, чего я ожидал: либо яростного отрицания, либо возмущенных оправданий. Но я никак не предполагал, что он с полным равнодушием промолчит, словно ему это было безразлично.

– Защищайся! – вскричал я с жаром.

– Чем? У меня нет ни вашего ножа, ни вашей силы, и если вы намерены меня убить, это большого труда не составит.

– Да нет, защищайте свои поступки!

– Зачем? Вы уже сочли меня виновным, а потому, боюсь, мои слабые возражения вас не разубедят.