Полагаю, он это понял, и наш обратный путь в Оксфорд проходил в молчании и в неловких разговорах. Мне очень не хватало нашей былой непринужденности, но вернуть прежний дух товарищества я не мог. Лоуэр, я думаю, стыдился себя, так как знал, что вел себя непростительно. Поэтому он то и дело оказывал мне маленькие знаки внимания в надежде вернуть мое расположение, а когда его усилия пропали втуне, погрузился в меланхолию.

Однако честь обязывала меня не молчать: хотя я и дал слово Престкотту, мой долг перед Лоуэром, счел я, перевешивал его. Я не был осведомлен в законах, но знал, что должен поставить его в известность о произошедшем в доме мистера Турлоу; допустить, чтобы он узнал про это от мирового судьи или из толков в харчевнях, было бы недостойно. Он выслушал мой рассказ с глубокой озабоченностью.

– И вы мне не сказали? Да понимаете ли вы, что наделали?

– Но что?

– Разделили их вину. Теперь, если Престкотта изловят, вас могут повесить. Вам это не приходило в голову?

– Нет. Но что мне было делать?

Он задумался.

– Не знаю. Но если судья решит, что ему надобен Престкотт, а тот успеет сбежать, вы окажетесь в тяжелом положении. А вы ему верите?

– Не вижу причин не верить. Ему от этого нет никакой выгоды. И ведь не я его нашел, а он прислал за мной. И кольцо доктора Грова. Саре Бланди придется объяснить, как оно к ней попало.

– А вы уверены, что это его кольцо?

– Нет. Но если так, кто-нибудь его опознает. Как по-вашему?

Лоуэр снова задумался.

– По-моему, – сказал он наконец, – если это его кольцо и если окажется возможным, чтобы Престкотт дал свои показания, то ее повесят.

– Вы верите в ее вину?

– Я предпочел бы своими глазами увидеть, как она у него в комнате сыпала мышьяк в бутылку. Или услышать об этом из ее собственных уст. Как учит нас доктор Шталь, полной уверенности не бывает. Но я начинаю склоняться к мысли, что, возможно, она действительно виновна.

Тут мы оба замялись, одновременно заметив, что постепенно впадаем в прежний дружеский тон, и тотчас вернулась неловкость. И я принял окончательное решение, почувствовав, что уже никогда не смогу разговаривать с ним непринужденно, не опасаясь, как бы он снова не впал в бешенство. Лоуэр догадывался о моих мыслях и не нарушал угрюмого молчания, пока лошади трусили по грязной дороге. Разумеется, он чувствовал, что больше ничего сделать не может, он ведь извинился за свои прошлые слова и не видел нужды извиняться за те, которые еще не сказал.

Я уже упоминал, что не был особенно высокого мнения об английском театре: фабула скучная, игра сквернейшая, декламация убогая. Совсем иное дело английские суды, пышность и драматичность которых восполняют все, недостающее театру, а процедура и лучше поставлена, и более убедительно разыграна.

Спектакль заседания выездного суда не имеет себе равных нигде на Континенте, даже французы, любители всякой помпы, не обставляют отправление своего правосудия величием, внушающим благоговейный ужас. Объясняется это тем, что суды в Англии разъездные. Мелкие преступления находятся в ведении мировых судей, а более важные дела рассматривают представители короля, отправляемые из Лондона через установленные промежутки времени. Эти представители совершают объезд страны, и их прибытие превращается в торжественную церемонию. Мэр ожидает кортеж на границе своего города, местные помещики отряжают кареты, замыкающие процессию, толпы зевак заполняют улицы, ведущие к зданию суда, где оглашаются хитросплетенные фразы прокламации, дающей судьям право вешать столько нарушителей закона, сколько им заблагорассудится.

Пожалуй, мне следует объяснить тут, как англичане ведут судопроизводство, ибо оно не менее своеобразно, чем многие другие устроения в этой стране. Казалось бы, как и везде, вполне достаточно одного ученого судьи. Ничего подобного! Ибо, назначив такого судью, они тут же передают его права двенадцати мужчинам, выбранным наугад и не имеющим никакого понятия о юриспруденции. Более того, они неимоверно горды этой крайне нелепой системой и благоговейно почитают так называемых присяжных как основу основ их свобод. Присяжные эти выслушивают прения в суде и голосованием выносят вердикт. Обычно дело излагает тот, кто предъявил обвинения, или, когда речь идет об убийстве, родня покойного либо мировой судья, который выступает от имени короля. В этом случае, так как у Грова семьи не было, составить обвинение предстояло мировому судье, чье участие в процессе оплачивалось из казны.

Приготовления к заседаниям выездного суда многочисленны, и издержки на них весьма велики. Вот почему Главная улица, когда мы въехали в Оксфорд, была запружена толпами. Меня это зрелище заворожило, а Лоуэра только привело в самое дурное расположение духа. День склонялся к вечеру, мы с утра ничего не ели и не могли решить, то ли остановиться для утоления голода, то ли ехать прямо к дому сэра Джона в Холиуэлле. Выбрали мы второе в значительной мере потому, что я торопился повидать миссис Бланди: что бы ни совершила ее дочь, старушка оставалась моей пациенткой и моей надеждой на славу. К тому же мне не терпелось избавиться от общества Лоуэра.

Сэр Джон принял меня без промедления – эта черта служителей английского закона вызывает у меня восхищение. Я очень мало имел дело с нашими венецианскими судьями, но знаю, что они полагают, будто величие закона опирается на чинение всяческих проволочек и помех. Мой рассказ он выслушал с интересом, хотя и без малейшей благодарности. Его отношение ко мне вообще заметно изменилось за время моего отсутствия, и от недавней доброжелательной снисходительности не осталось и следа.

– Ваш долг был немедленно сообщить об этом надлежащим властям, – сказал он. – Турлоу предатель, и его следовало повесить еще много лет назад. И теперь вы говорите мне, что он укрывает беглых преступников? Да он же воображает, будто стоит выше закона!

– Судя по тому, что мне довелось услышать, – сказал я спокойно, – так оно и есть.

Сэр Джон свирепо нахмурился.

– Это невозможно терпеть! Он открыто восстает против Королевского правительства, а оно не принимает никаких мер.

– У меня нет желания защищать его, – сказал я. – Если хотя бы половина того, что я о нем слышал, правда, его следует немедленно повесить. Однако мне кажется, он не верит, что мистер Престкотт виновен в преступлениях, которые ему вменяют. А удерживая его в такой близости от Оксфорда, он оказывает услугу правосудию, если тот и правда может дать важные показания о смерти доктора Грова.

Мировой судья что-то буркнул.

– Вы полагаете, его рассказ не имеет важности?

– Разумеется, имеет.

– Девушку будут судить?

– Да. Она предстанет перед судом в последний день его заседаний.

– По какому обвинению?

– В малой измене.

– А что это такое?

– Гров был ее хозяином, и не имеет значения, что он ее выгнал, ибо убит он был как ее хозяин. А это измена, ибо хозяин для слуг – то же, что отец для своих детей или король для своего народа. Это наихудшее из преступлений, куда более серьезное, чем убийство. И кара за него много ужаснее. Когда она будет признана виновной, ее ждет костер.

– У вас нет сомнений в ее виновности?

– Ни малейших. Мое расследование открыло натуру столь гнусную, столь низкую, что можно только удивляться, как ее не разоблачили ранее.

– Она призналась?

– Ну нет. Все отрицает.

– А как вы распорядитесь со сведениями, которые вам сообщил я?

– Я намерен, – сказал он, – взять десяток солдат и тотчас поехать в Мильтон. Где закую в железа мистера Престкотта с его покровителем, и брошу их обоих в тюрьму. Посмотрим, сможет ли мистер Турлоу на этот раз избежать карающей длани закона. Вы должны меня извинить. Я тороплюсь.

Исполнив этот тяжкий долг, я вернулся на Главную улицу, где мне сказали, что мистер Бойль захворал в доме своей сестры в Лондоне и намерен провести там еще несколько дней. Затем я отправился в кофейню утолить голод и узнать последние новости. Там сидел Локк и как будто весьма обрадовался мне. Я же при виде него никакой радости не испытал.