Пензин выпил остывший чай и посмотрел на часы: отбой прозвучал час назад. Еще часок-другой, и можно будет достать из стенного шкафа раскладушку и немного вздремнуть. Завтра предстоит еще один выезд в Москву. На Воробьевых горах должен состояться концерт каких-то «Суперзвезд зарубежной эстрады» и с помощью оцепления из солдат организаторы концерта надеялись оградить музыкантов от «признательности любящих поклонников». Денек обещал быть не из спокойных. Лейтенант смутно припомнил, что музыканты этой группы имеют обыкновение ломать на сцене гитары и обливать водой себя и зрителей. Толпы малолетних «почитателей» отвечали на подобные знаки внимания такими всплесками энергии, что учебные тренировки казались рядом с ними детской забавой.

Пензин зевнул и потер лицо ладонями. Потянулся за сигаретой, но что-то вспомнил и приоткрыв дверь комнаты офицеров, приказал стоящему на посту дневальному:

— Вызови ко мне Зуева.

Минутой спустя сержант вошел в комнату, подтягивая сползающую по руке повязку с надписью: «дежурный по роте».

— Вызывали?

— Садись, Юра, — указал Пензин на стул. — Рота заснула?

— Так точно, — он помедлил и добавил. — Мне звонил помощник дежурного по полку… Командир полка отбыл час назад. Проверяющий уже уехал. Можете отдыхать… Завтра будет тяжелый день.

Лейтенант благодарно кивнул. Он знал, что Зуев не пытается угодить ему. Жизнь здесь диктовала несколько иные правила, да и сержант был не из тех парней, что облегчают свою службу заискиванием перед офицерами. Пензин был доволен, что Зуев командовал именно в его взводе, хотя изредка ему и казалось, что сержант смотрит на него несколько свысока, отнюдь не считая его старшим по опыту и знаниям, а лишь примиряясь с тем, что Пензин старше по званию.

— Юра, у меня к тебе есть вопрос… По поводу Туманова.

— Мы же уже говорили с вами на эту тему, товарищ старший лейтенант, — мягко сказал Зуев.

— И все же, мне кажется, что ты излишне «налегаешь» на парня. Я не могу знать все детали настолько хорошо, как ты, живущий с ним бок о бок, но ты загружаешь его втрое больше, чем всех остальных. Как бы там ни было, а это много.

— Мало, — с уверенностью сказал Зуев. — Я постепенно поднимаю «планку», но этого все равно мало… Вы говорили с «особистами»?

— Да, они просмотрели его личное дело. Все в порядке, никаких отклонений нет. Его биографию и характеристики ты знаешь, а больше там ничего особенного нет. С ним все в порядке.

— Нет, — убежденно сказал Зуев. — Не все.

— Ты им доволен?

— Доволен. Он куда лучше остальных по множеству показателей. Лучше всех бегает и стреляет, быстро обучаем, очень крепкая психика, хорошо владеет рукопашным боем. Самостоятельное мышление, хотя и упрям, как сто китайцев, но с какой-то стороны это тоже неплохо… Меня другое смущает. Он очень сильный человек — я имею в виду не его физическую силу — у него почти нет слабых мест. По крайней мере, мне не удалось их обнаружить.

— Ну и что?

— Виктор Владимирович, — серьезно посмотрел на офицера Зуев. — Вы когда-нибудь встречали человека, который сносит все, и не имеет слабых сторон? Это либо уникум, либо зомби. Туманов — не уникум. Он самый обычный, хороший парень. С ним что-то произошло. Он словно умер. Ходит, выполняет приказы, никогда ни на что не жалуется и выполняет все, что в человеческих силах. Потому и опережает других. Другие жалуются, когда тяжело, кричат, когда больно, ругаются, когда сердятся или боятся. Они учатся быть солдатами. А этот… Этот уже солдат. Он готов принять все, что выпадет на его долю и встретиться с этим… Он не сломан. Он не дурак. В чем же дело? Почему он подавал заявление в Афганистан? Хочет воевать? Зачем? Хотел бы быть военным — шел бы в училище. «Недалекий патриот»? Тоже нет. Я думал, не случилось ли с ним чего-нибудь на «гражданке», но вы говорите, что все хорошо. Остается одно. То, что характерно в его возрасте.

— Несчастная любовь? — улыбнулся Пензин. — А ты лечишь по принципу: «Лучшее средство от любви — бег в противогазе»?

— Боюсь, что это ему не поможет. Физические нагрузки при травме души — как мертвому припарки. Я хочу, чтоб он незаметно для себя стал лучшим. В его состоянии чувства притуплены… Или обострены. Не знаю, но физические возможности у него сейчас явно обострены. И если мы сделаем его лучшим из лучших, у него в душе что-то появится. Не знаю, как это правильно назвать, я не философ и правильно подбирать слова не умею. Может быть смысл в жизни, может быть новая дорога для нереализованных возможностей… Самая сильная эмоция у человека — страх, это знаю даже я. Этого в том деле, в котором варимся мы — достаточно. Кроме этого, в жизни человека есть только две вещи, заставляющие почувствовать вкус жизни. Пробудится от любого сна, от любой боли. Это — дело, которое он делает, и риск.

— Ницше?

— Что?

— Ницше сказал: «Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасностей и игры».

— Не знаю, не читал… У нас была маленькая школа и маленькая библиотека… Но это хорошо, что не я один так думаю.

Пензин невольно улыбнулся самоуверенности сержанта.

— Впрочем, — продолжал тот. — Достаточно и одного из этих «двух». Для него мир сейчас окрашен в серый цвет, он как дальтоник. Только еще хуже, потому что углубился в себя и сосредоточился на своей боли. Если мы сможем пробить эту броню, дадим ему что-то новое во вкусе к жизни — значит, мы что-то можем…

— Так ты что… Думаешь, что он…

— Хочет умереть? — опередил вопрос Зуев. — Нет, если б он хотел, он бы умер. Но это ему и в голову не приходит, слишком силен инстинкт выживания. Он подсознательно стремится к тому, что бы «получить второе дыхание»… Я только боюсь, что он ждет момента, когда сможет проверить себя в той, самой опасной схватке, в которой проверяется — чего стоит человек. Он хочет понять — стоит что-то продолжать или нет. Сможет он полноценно жить в этом мире или он травмирован так, что способен только брести по обочине жизни… А мы должны подготовить его так, чтобы он понял — что стоит.

— Значит, он опасен… Если он жаждет «заварухи», то вполне способен и спровоцировать ее, — задумчиво сказал лейтенант.

— Может, — легко согласился Зуев. — Но не преднамеренно. Говоря простым языком: у него в заднице динамит. Сам он поджигать его не станет, но уж если «пригреет»…

— Что же делать?

Сержант пожал плечами:

— Не знаю, я не психолог. Я просто пытаюсь понять людей… Мне кажется, что ему нужно найти себя. Пока, за неимением лучшего, и раз уж он здесь, мы дадим ему то, что есть у нас. А потом, когда он станет сильным, он сможет и сам решить, что делать дальше… Да! Ему нужно дать мечту. Если он мечтал раньше о какой-то девушке, и потерял ее, то сейчас у него нет цели в жизни… По крайней мере, ему так кажется.

— Да ты — Макаренко.

— Это кто? — удивился Зуев, и даже немного обиделся. — Я ведь университетов не кончал, товарищ лейтенант. Я — «пэтэушник», и всех этих ваших Ницше и Макаренко не знаю. Я на своей шкуре проверяю, что хорошо, а что плохо, что правда, а что ложь. Пока это все, что есть у меня… Вы же тоже живете каждый день так, словно он — последний?

— Нет, — признался Пензин. — Я как-то не думал об этом… Наверное, я все же надеюсь на то, что будет «завтра»… И «послезавтра»… Интересный ты парень, Юра. Ты ведь тоже не такой, как все.

— Ущербный? — криво улыбнулся сержант.

— Я не сказал: «ущербный», я сказал: «не такой как все». Это очень неплохо. Нас все время учили быть единым целым, винтиками и гаечками, забывая при этом сделать поправку на индивидуальность. А ведь главный закон жизни состоит в том, чтобы набираться опыта и знаний, и думать индивидуально. Тогда и жизнь будет полновесной, и уверенность в себе появится, и… и открытия будем делать, пусть даже для себя. Ты мне сейчас подсказал интересную мысль. На этой земле уже очень многое понято и сказано. Но слыша это, не воспринимаешь так, как когда пропускаешь это через себя, испытываешь это на своей шкуре. Нет, умные учатся не на чужих ошибках, а именно на своих. Бьггь «индивидуумом», не значит быть «ущербным». Уродливость не в отличии от других, а в безликости. Не так уж плохо, когда у тебя есть нос Сирано де Бержерака. Хуже, когда его нет вообще, или он похож на тысячи других…