— Давайте расстреляем хотя бы одного, самого злостного анархиста за нарушение решения батарейного собрания,— предложил один из вновь прибывших коммунистов.— Если надо, я выполню это поручение и рука у меня не дрогнет. Сейчас идет война с фашистами не на жизнь, а на смерть, и кто противится народу, его интересам, тот должен быть беспощадно уничтожен,— добавил он.
— Как думают остальные компаньерос? — задаю вопрос коммунистам.
— Мы думаем так, как сказал камарада Хосе. Сколько можно нянчиться с анархистами?
— Компаньерос, мое предложение такое,— обратился я к партийцам.— Объявить всему личному составу, особенно анархистам, что впредь за неповиновение и невыполнение команд, приказаний и распоряжений виновные будут отчисляться из батареи и предаваться военно-полевому суду.
Одобрительный гул голосов, аплодисменты говорили о согласии батарейного актива.
— Если и на этот раз анархисты не явятся на построение,— предложил я,— то надо выделить надежных людей, которые силой заставят их выполнить команду.
Минут через пятнадцать батарея в полном составе, включая анархистов, стояла в строю. Командир назвал фамилии нескольких наиболее активных демагогов-анархистов, которым приказал выйти из строя, объявил им, что они списываются из состава бойцов батареи и могут пойти к черту и вообще на все четыре стороны, будучи злостными нарушителями дисциплины, а остальных анархистов предупредил, что по принятому на батарейном собрании постановлению впредь они будут предаваться военно-полевому суду за нарушение дисциплины и неповиновение командирам. Громкими возгласами «Оле!» (браво), «Вива диссиплина революционариа!» батарейцы дружно поддержали своего командира. С этого дня в жизни подразделения наступил решительный перелом: были отремонтированы неисправные орудия, начались систематические тренировки по огневой службе, занятия по изучению боевой техники, строевой подготовке. Моей деятельной помощницей оказалась переводчица Женя. Она выполняла со всем старанием не только свои прямые обязанности, но и учила меня испанскому языку в короткие перерывы между моими занятиями с бойцами. Изменилось и поведение анархистов: теперь по сигналу «Воздушная тревога» они быстрее всех бежали на огневую позицию и беспрекословно выполняли все приказания.
Все это, однако, не проходило гладко и безболезненно. Приходилось преодолевать укоренившиеся среди людей привычки, внутреннее сопротивление анархиствующих элементов, требовались терпение, большая выдержка при обучении хотя и добросовестных, но малограмотных бойцов. Надо было готовить и командира батареи, который имел слабую военную и специальную подготовку. Весьма осторожно, не задевая их чувства собственного достоинства, я старался отучить людей от легкомысленных взглядов на боевую готовность. Стоило, например, известных усилий убедить командира батареи в необходимости круглосуточного дежурства боевых расчетов на огневой позиции.
У меня с Аугустино Эрнандесом с первого дня установились хорошие, товарищеские отношения, и я повел с ним деликатный разговор о боевой готовности. На мое предложение об организации круглосуточного боевого дежурства командир батареи ответил, что людям нельзя круглые сутки не спать, что здесь, в Альбасете, не фронт, а тыл, пока фашистские самолеты сюда долетят, батарея успеет подготовиться к их встрече огнем и обойдется без круглосуточнoro дежурства.
— Ну, хорошо, компаньеро Аугустипо, может быть, ты и прав,— повел я с командиром батареи дипломатический разговор.— Но давай возьмем карандаш, листок бумаги, сделаем небольшой расчет и определим, каким временем будет располагать твоя батарея, если фашистские самолеты полетят сюда с ближайших к нам аэродромов, скажем, из Кордовы.
— Согласен, давай считать, — ответил Аугустино и, посмотрев на карту, добавил: — До Кордовы будет 200 километров.
— Это по кривой, а по прямой линии всего 160,— ответил я ему. — Если самолеты фашистов летают со скоростью 360 километров в час, то, чтобы им подойти к зоне огня твоей батареи (восемь километров от огневой позиции), потребуется 25 минут, верно?
Аугустино сосредоточенно, послюнив огрызок карандаша, отнимает от 160 цифру 8, остаток делит на число километров, преодолеваемых самолетом противника в одну минуту, и, получив результат, отвечает мне: «Да, конечно!»
— А теперь, Аугустино, посмотри, что получается: твои наблюдательные пункты, выдвинутые вперед на 8 — 10 километров, услышат шум моторов самолетов противника примерно за 25 километров. Следовательно, о подходе самолетов к зоне огня они могут оповестить твою батарею не ранее чем за три минуты, верно? — Эрнандес подсчитывает в уме, нахмурив брови, а затем говорит: «Верно!» — Это мы с тобой выяснили, Аугустино. Теперь давай определим, успеют ли твои бойцы и ты сам подняться по тревоге, прибежать на позицию, снять чехлы с орудий и приборов, вынуть снаряды из ящиков и выполнить все операции по подготовке первого залпа по самолетам врага?
— Нет, конечно, не успеют. Но что делать, Мигель? Нельзя же людям не спать и круглые сутки дежурить на позиции!
— Аугустино, люди твои будут спать, отдыхать, принимать пищу и все прочее до сигнала воздушной тревоги, а у орудий пусть дежурят по очереди два-три бойца в каждом боевом расчете. С объявлением воздушной тревоги дежурные номера боевых расчетов снимают чехлы орудий и приборов, подготавливают снаряды, За это время основной состав батареи прибывает по тревоге на позицию и по твоей команде открывает огонь. Может, ты, Аугустино, видишь лучший вариант?
— Не вижу, Мигель, ты меня убедил, пусть будет так, как ты предлагаешь, я согласен.
Батарейцы считали меня уже своим человеком в коллективе. Жил я а одном из боевых расчетов, ел их пищу — маисовый хлеб, вареные бобы, тушеное мясо, постоянно общался и как бы слился с простыми людьми Испании, познавал их душу, нравы и обычаи, убеждался в их жгучей ненависти к фашистам.
— У меня фашисты зверски замучили брата в Толедо,— говорил один из бойцов.
— Мою семью фашисты убили в Карабанчеле,— делился другой.
После каждого налета фашистской авиации оставшиеся в живых люди, извлекая из-под развалин разрушенных жилых домов трупы своих родных, с болью и душевными муками посылали проклятья фашистам. Вдовы, потерявшие погибших на фронте мужей, облачались в глубокий траур...
К большому огорчению пришлось мне расстаться с переводчицей Женей (бойцы звали ее сеньорита Эухения). Она была прекрасной помощницей. По возвращении из Мадрида Цюрупа отозвал ее для выполнения очередного задания, связанного с отправкой на Мадридский фронт интербригады генерала Лукача.
— Жаль мне расставаться, — сказала переводчица.— И с батареей и с тобой, Мигель, привыкла я к работе здесь, ну, и к тебе тоже...
— За твою работу, дорогая Женя, за все, чем ты помогала, сердечно благодарю, встретимся с тобой, вероятно, где-нибудь на фронте, а теперь разреши обниму по-братски.
Отъезд Жени ускорил преодоление мной «языкового барьера». Приходилось рассчитывать на свои собственные силы. Вначале путался в словах, выражениях, ошибался в произношении, что очень смущало. Но бойцы-испанцы и вида не подавали, что замечают погрешности в разговорной речи. Они деликатно поправляли меня, подсказывали, как лучше выразить ту или иную мысль. Аугустино, видя мои старания, подбадривал:
— Мигель, ту эрэс каси эспаньол (ты уж почти испанец).
Завышенная оценка успехов в овладении испанским языком тем не менее была приятна.
Дела на зенитной батарее налаживались. Мы провели учебно-боевую стрельбу, выявили недостатки в огневой подготовке зенитчиков и постепенно устраняли их. Зенитчики впервые почувствовали, что такое боевой выстрел, залп. Вспомнился подмосковный зенитный лагерь, родимая 12-я батарея... Эх, сюда бы ее!
Во второй половине декабря испанская зенитная батарея получила свое первое боевое крещение. Ее наблюдательные пункты сообщили о приближении с северо-запада четырех фашистских самолетов «Капрони-101». Они шли на высоте 2000 метров. Цель вошла в зону огня, батарея изготовилась. Определены высота и скорость, наводчики прибора управления огнем держат головной самолет врага в перекрестьях оптических визиров, подается последняя команда:
