Что к этому можно добавить?

В повести «Красные журавли» много мелких ошибок; так, автор разделяет мораль и разум, утверждая, что с помощью разума «с равным успехом можно творить и добро, и зло».

Но человечество уже сейчас пришло к пониманию того, что мораль вторична и порождается именно разумом. (Смотри, например, исследования по детской психологии, математическую теорию конфликта, разработанную Н. Моисеевым. Впрочем, еще патер Браун заметил: «Вы нападали на разум, а у священников это не принято».) Откровенным бредом является экономическая модель сверхцивилизации демиургийцев: малые рассеянные коммуны в несколько десятков человек при развитом машинном производстве. Пространные рассуждения Дийны на эту тему не убеждают. Слишком уж напоминают они сумбурные идеи Генерала из «Обитаемого острова» А. и Б. Стругацких:

«…власть богатых надобно свернуть (это от Вепря, который в представлении Максима был чем-то вроде социалиста или коммуниста), во главе государства поставить надлежит инженеров и техников (это от Кетшефа), города срыть, а самим жить в единении с природой (какой-то штабной мыслитель-буколист), и всего этого можно добиться только беспрекословным подчинением приказам вышестоящих командиров, и поменьше болтовни на отвлеченные темы».

Эти ошибки существенны для человека, дерзнувшего строить модель будущего, а в довершение — жуткий образ карающей цивилизации, увы, типичный для мировоззрения Тупицына.

Рассказ «Люди не боги».

«…вторая задача прямо противоположна первой — ограничение разума… мы даем забывшейся цивилизации крепкий подзатыльник.

— А если это не поможет?

— Тогда мы принимаем более радикальные меры… жгучий плазменный смерч новоподобной вспышки выжигает окружающие планеты, гибнут псевдоразумные существа и их творения».

Кстати, замечаете ли вы в этом будущем черты мирного сосуществования по «Невидию» Е. Попова? Хотел того Ю. Тупицын или нет, но читатель сознательно или на уровне подсознания проведет параллель между вселенной «Красных журавлей» и нашей Землей, при этом если Советский Союз оказывается аналогом демиургийцев, то что в таком случае изоморфно плазменному смерчу?

Вопросы, рассмотренные выше, достаточно сложны для штурмана ВВС. Вероятно, автор просто не сумел разобраться в собственных построениях.

А вот книга «Первый шаг» написана вполне сознательно. Смягчающих обстоятельств у Б. Лапина нет.

Существуют же какие-то пределы; ребенок, выбивший стекло в школьном кабинете, сможет сослаться на случайность, но тот, кто швыряет камни в окна проходящей электрички, совершает преступление и знает об этом.

Я не могу допустить, что советский писатель никогда не слышал, что нельзя ставить эксперименты на людях без их ведома, что подобные «научные исследования» суть атрибут фашизма, что врачи, их проводившие, предстали перед международным трибуналом.

…Вновь счастливое будущее, длительная звездная экспедиция, она продолжается уже второе поколение; люди живут, ссорятся, сходят с ума, умирают.

Только никакого полета нет, все происходит на Земле. За агонией наблюдают врачи, изучают. В конце произведения на «корабле» остаются двое ребят-подростков, эксперимент продолжается:

«Под куполом рубки, взявшись за руки и смело глядя вперед на звезды, стояли Александр и Люсьен».

Еще одна цитата:

«Жестоко? Вы говорите: жестоко было оставлять их на произвол судьбы? Вы говорите: они не виноваты в просчете с цирконием? А нарушать чистоту многолетнего и дорогостоящего медико-биологического эксперимента из жалости, из сопливого сострадания — это, по-вашему, гуманно?»

Оставлю без внимания термин «сопливое сострадание». Скажу лишь одно: гестаповец Рольф из «Семнадцати мгновений весны», оказавшись в довольно похожей ситуации, закричал: «Вы хотите остаться чистенькими, а мне предлагаете гнусность!» У него было больше совести.

Фантастика всегда выражала социальную позицию интеллигенции.

«Мир без страха, насилия и ненависти, общество свободных людей… слово „свобода“ понимали по-разному: не все отказались от концепции частной собственности, мало кто до конца разобрался в тонкой диалектике Энгельса… опирались на „Декларацию прав“.»

«Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах… свободный обмен мыслями и мнениями — одно из наиболее драгоценных прав человека».

И Фрето отказывает в праве на существование предрассудкам, касающимся различия в происхождении. И Конвент рукоплещет Дантону, когда он напоминает французам: слова «честь нации» придумали тираны, чтобы заставить один народ стрелять в другой.

Революцию погубила война, порожденная идеей национальной исключительности. Или это война породила ее? Сделала знаменем века, чтобы пламя не потухло, чтобы исправно подпитывалось кровью, чтобы вспыхнуло беспощадно на заре нового столетия, охватив Европу и уничтожив ее. Не в последний раз.

Социальная фантастика противостояла безумию.

Ф. Дюрренматт: «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда объявляет себя Родиной».

К. Саймак: «Нет ничего глупее нетерпимости».

И. Ефремов: «Естественно, что стремиться сохранить несовершенное могли только привилегированные классы данной системы — угнетатели, они прежде всего создавали сегрегацию своего народа под любыми предлогами — национальными, религиозными, чтобы превратить его жизнь в замкнутый круг инферно, отделить от остального мира, чтобы общение шло только через правящую группу… бесчисленные преступления против народа оправдывались интересами народа…»

Д. Толкиен: «Наша разобщенность и взаимное недоверие вызваны злодейской мудростью врага и его поистине грозным могуществом».

Любая исключительность порождает господство людей над людьми: армию, войну, фашизм. Встречается фашизм без национализма. Наоборот не бывает.

Согласитесь, что выделенная (безразлично, по какому признаку) социальная группа хуже или лучше других, и вы окажетесь на эскалаторе, ведущем только вниз — к кострам из книг, штурмовикам в серых одеждах и торжествующей лжи.

Они называют себя патриотами и интернационалистами, а может статься, и коммунистами, и уж, во всяком случае, учениками И. Ефремова. Они давно узнали, как это доходно и просто — приучать людей к самому доступному из наркотиков, произрастающему не только на афганской земле.

«Своеобразна творческая манера В. Щербакова»… правда, маскировка несколько прозрачна — или для тонких литературных изысканий недостает времени?

В романе «Чаша бурь» на нашей Земле сталкиваются две могущественные инопланетные цивилизации: этруски воюют против атлантов. Как те и другие попали в космос, сейчас не важно, хотя предложенный В. Щербаковым сюжетный прием сам по себе достоин занесения в разряд «идейных патологий».

Важно, что этруски хорошие, а атланты плохие, «у них все по-другому, в этой второй Атлантиде все еще ставят под златоверхими крышами храмов бронзоволиких идолов, олицетворяющих силу и власть.

— В новой Этрурии все по-другому?

— Конечно».

По привычке я выделил бессмысленные повторы, свидетельствующие об отсутствии у профессионального редактора элементарного чувства языка, но, как вы понимаете, не литературная беспомощность автора интересует нас в этом отрывке.

Атланты символизируют Запад, они, конечно же, эксплуататоры и вообще люди нехорошие, а оружие для них делают рабы: «Племя карликов мкоро-мкоро, переселенное с другой планеты, ютится там в небывалой тесноте, атланты верны себе: они принуждают других работать в своих интересах».

Этруски — это, понятно, мы, русские, такой вывод прямо следует из авторского текста:

«…этруски пришли на Апеннины из Приднепровья. Помню, как поразил меня перевод этрусского слова „спур“, выполненный по правилам Чиркова: заменив две буквы, он получил слово „сбор“, смысл его ясен… Вот еще несколько этрусских слов. Тит — дед (имя в значении „старейший“), зусле — сусло, ита — эта, али — или, ми — я, миня — меня, тур — дар, поя — жена (буквально: кормилица).»