— Завтра пойду в управление,— рассказывал сидевшему за рулем Михалычу толстый неповоротливый Монумент.— Подниму все, что есть по этим косоглазым. Организую облаву по линии незаконных мигрантов или по борьбе с наркотиками — не знаю еще. Где проще будет людей выбить. Дня через три буду готов.

— Раньше не можешь? — озабоченно спросил Михалыч.

— Это не так просто, сам знаешь. Официального обращения ведь нет. Карпыч вообще велел только наблюдать.

— Карпыч, если что с пацаном случится, все забудет, что велел, и башку мне оторвет! — воскликнул филер.— Никон приказал быть готовым как можно раньше. Он любит, чтобы слова не расходились с делом.

— Кто это? — спросил Монумент.

— Компаньон его. Николай Николаевич. Этот, черный. Домашняя кличка — Отец Никон.

— Чтобы слова не расходились с делом, нужно молчать и ничего не делать… — вздохнул опер.— Костюмчик у этого Никона роскошный…

— Красиво жить не запретишь, но помешать можно,— утешил его Михалыч.

— Если найду пацана, что делать?

— Изъять, доставить папочке, огрести благодарность, поделиться со мной. Дальше пусть сами разбираются. Будь он моим сыном, я бы научил его уму-разуму, а так… Их молодежь — не наше дело. Там такая молодежь — не задушишь, не убьешь! Поиграл с ребенком — положи его на место.

— Большая будет благодарность? — встрял с заднего сиденья Авенир, верный своей натуре при любых переменах климата.

— А тебе чего, красавчик? — пыхтя от натуги, попытался повернуть к нему свой рогатый профиль Монумент.— Тоже хочешь подхалтурить? Не выйдет! Место уже занято.

— А вы мне не тыкайте! Я с вами свиней на брудершафт не пас!

Михалыч и Монумент переглянулись и громко, обидно рассмеялись. Заржали, можно сказать.

— Вы меня за дурака принимаете? — обиженно спросил Можаев.

— Нет, что вы! — ответил Монумент, подмигнув Михалычу.— Мы никогда не судим о людях по первому впечатлению!

Вскоре въехали на пустырь.

— Показывайте,— подчеркнуто вежливо попросил Монумент, улыбаясь собственной культурности.— Где она, эта твоя Евразия? Придумал же словечко!..

Авенир хмуро обвел рукой вокруг себя, ткнул пальцем в старое здание общаги, где обитали вьеты, и вышел, простившись сухо и подчеркнуто независимо. Ему не терпелось остаться одному, чтобы порадоваться.

Дома он вывернул карманы, сосчитал деньги. Авенир был типичным питерским бессребреником и предпочитал тратить, а не копить. Не деньги ему были важны, а социальный статус. Теперь он мог гордо числить себя частным сыщиком, получившим немалый аванс за предстоящее расследование.

При подсчете барышей его ожидал сюрприз: в «вашингтона» от Вероники, пахнувшего ее кремами для автозагара и косметикой, была вложена короткая записка. На листке, выдранном из ежедневника, летящим косым почерком было набросано: «Завтра в три у рынка под бизоном! Очень важно!!! Очень!!!» Авенир даже задрожал, рассматривая и обнюхивая бумажку.

До наступления темноты он еще успел сгонять в магазин, где расстался с половиной аванса и обзавелся маленьким мощным биноклем с приставкой ночного видения. На эту штучку он давно положил глаз, как ребенок на дорогую, но недоступную игрушку. Перед тем как заступить на бессменную вахту у открытого настежь окна, он еще почаевничал на кухне с Ниной Петровной, поглядывая на освещенное закатным солнцем жилище неведомого восточного племени. Нищенка сегодня была к нему благосклонна: должок воротился с наваром, новенькой купюрой.

Покашляв в кулак для храбрости, Авенир приступил к непростой работе сыщика:

— Нина Петровна, что за люди вон там, напротив, живут?

— Цыгане, должно… — цыкая зубом, ответила нищенка.

— Какие же это цыгане? Они же узкоглазые!

— Ну, калмыки, может. Почем я знаю… Они мне без надобности: не подают никогда.

— А чем занимаются?

— Я почем знаю? Я в чужие дела не лезу.

Авенир заерзал на хлипком табурете. Старуха ехидно смотрела на него из-под косматых бровей, поглаживая усталые больные коленки.

— А может, вы чего про них знаете? Вы же целый день дома.

— Где ж это я дома? Спозаранку на ногах, да по двенадцать часов, да в любую погоду… С нашим народом если с утра не встанешь — ни шиша не допросишься! Ленинградцы, едрит их через кочерыжку! А тебе эти косоглазые чего?

— Да ничего… Так.

— Ну и мне ничего. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

Старуха, громко хлюпая, втянула чай из блюдца. Молчание продлилось пару минут. Но поболтать ей, видимо, было все же охота, и она начала выкладывать все, что знала про вьетов.

— Народ они спокойный, непьющий. Негордый народ, не в пример нынешнему нашему. Работой никакой не гнушаются. Ребята ихние на рынках шмотки толкают, женщины больше дома хозяйствуют, а уж чем девки зарабатывают — известно… Беременеют часто, но от кого — не поймешь. Живут не по-христиански. Женятся аль нет — мне неизвестно, а только ребятишек малых хорошо досматривают. Всем табором. Не разбирают, где чей. Верховодит у них толь пои, толь шаман — не знаю. Не видала его ни разу. Чуть какой спор — они к нему бегут, он все разбирает, и как он приговорит, так все и поступают, и обид никогда промеж их нет. Видно, справедливый человек. Он и лечит их. Они вообще дружно живут, как мураши. Дурного слова друг другу не скажут. Порой завидки берут, как от своих наслушаешься за день… А еще они по ночам поют. Нечасто, но бывает. Негромко так, чудно. И фонарики жгут — вроде наших свечек. А чтоб в церковь там или в кино — это нет. И в школу детвора не ходит. Так что ничего дурного сказать про них не могу, а наговаривать не приучена.

— Да мне и не нужно дурного, Нина Петровна. Мне правда нужна.

— Эх, милок, мой сыскарь тоже мне про правду когда-то говорил… Такой же был, как ты, рыжий…

— Да я разве рыжий? — возмутился Авенир.

Но старуха не ответила, надулась угрюмо и ушла, прихрамывая, спать. Даже чай не допила.

Пристраиваясь с биноклем у подоконника, Авенир ощущал легкое волнительное покалывание под ложечкой. Надо же, как все обернулось! Новое положение дел ему очень даже нравилось. Оно поднимало его над обыденностью. Больше всего на свете Авенир Можаев боялся стать «как все».

Не сразу глаза его привыкли к странным контурам и раскраскам ночных образов прибора, он крутил и тискал настройки, подгонял резкость под свои близорукие и, что греха таить, чуть косоватые очи. Наконец в серых и черных полутонах проступили очертания жилища загадочного народа. Видны были фасад, крыша и часть внутреннего двора.

Первое, что поразило его во дворе вьетов,— это необычайная, нерусская чистота. Отбросы со всего здания паковались в огромные пластиковые мешки — и никто, даже голопузая малышня, не бросала во дворе ни кусочка.

— У них на родине, где объедки — там мыши,— сказал себе Авенир.— А где мыши — там змеи. А змеи там у них страшные.

Поежившись, он продолжал наблюдать. По темному двору еще ходили вьетки — в пузырчатых хлопчатых штанах и длинных рубахах, стирали белье в длинных жестяных корытах странным способом — с песком и камнями. Во всех комнатах горел огонь, вьеты дружно ужинали за столами. Судя по всему, в каждой комнате жили три-четыре пары и размещались там, как сельди в бочке. Когда свет в окнах погас, Авенир поневоле стал свидетелем разных пикантных подробностей чужой жизни. Похихикивая и стараясь не увлекаться, он обратил внимание на то, что в окнах верхнего этажа свет не горел, да и в прибор ничего не удавалось увидеть — зашторено. Вскоре взошла луна. На крыльцо, позевывая, вышел одинокий вьет — держать караул.

Авенир заскучал и, чтобы не уснуть, принялся крутить в голове сегодняшние воспоминания — до жестов, до интонаций. С Беллой, ревнивой мамашей пропавшего Петруши, все было ясно, а прочие персонажи вызывали у него недоумение. Непохож был Юрий Карпович на отца, у которого похитили чадо. Все что-то прикидывал, взвешивал, будто сомнительную сделку вершил. Иконописный компаньон его выглядел предпочтительнее. Человечнее, что ли. А красавице Веронике зачем вмешиваться? Ей бы злорадствовать втихомолку… Экая змеиная семейка! Авенир очень доволен был своим поведением в их доме. Просто и благородно. Эпизод со Скорпи он ухитрился в воспоминаниях опустить.