Ну, это я тяжелый случай описал. А когда сутки более-менее, то и выпить успевали, и во дворе прогуляться, и книжечку почитать. Но спать шли все равно. Под прямым углом к нашему отделению примыкала точно такая же реанимация, только зеркальная. Была она вроде как на консервации. Все аппараты, кровати, лампы, все стояло на своих местах. Свет включи и работай. Почему так, я не знаю, но думаю, что на случай войны или техногенной катастрофы ее приготавливали. Ночью там жутковато было. Работает только аварийное освещение, ряды шкафов стеклянных поблескивают, тихо. Бодрости не добавляет и распахнутая морда «мортуарного» лифта в конце коридора. Спали мы в одном из блоков. Имели возможность на пару часов примерить на себя неумолимую ширину и функциональность ремкровати.

В блоках работали, напоминаю, по двое. Режим сна такой был: с 23 до 3 утра спит один из напарников, а с 3 до 7 спит второй. Кому когда идти, договаривались между собой. Кому-то в одиннадцать засыпать сложнее, кто-то не хочет в пять утра тенью ползать по опустевшему отделению. Решали, короче. Остаешься в блоке один. Часов до двух есть еще движение, а потом засыпает все, и даже кузни здоровья

— операционные — перестают на какое-то время выдавать нам перебинтованные страдающие куски мяса.

А утром, часов после четырех, и ты можешь пойти прилечь, даже если уже и выспал свою норму раньше и блок пустым стоять будет — все равно никто не заметит. Я пристраивался обычно в ординаторской. Там двумя обломками другой, красивой жизни, лоснились кожаными боками два широких низких кресла. Придвинув их один к другому, я получал короткую, невероятно уютную кровать.

***

«Вставай, Колюня, подъем!» — тряс меня своей лапой Колотов. Мне показалось, что я все еще сплю. Не было у меня в памяти нигде запомнено, что можно спящую смену разбудить. Меня-то ладно, я свое отоспал и сейчас, поймай меня завотделением с блаженной слюнкой в кресле, а не со шприцем в блоке, мог и к стенке поставить. Но почему Андрей на ногах?! Ему ведь еще часа два с половиной спать. «Вставай быстро, там пиздец какой-то».

Коридор не узнать. Везде ярко горит свет, беготня. Заведующая наша — мурена, просвистела мимо — мамочки, война что ли началась? Я вылез в предбанник. Ворота приемного распахнуты и по рампе задом, прямо в больницу вползала карета «Скорой». Не просто карета, а редчайшая ее разновидность тогда. «Мерседес»-реанимобиль. Штуки три таких, кажется, по городу ездило всего. Четыреста тысяч марок, говорили. В общем, к нам будто НЛО прилетело. И вот выгружают причину этого всего землятрясения. Худенькая длинная девчушка лет четырнадцати.

Политравма. Без сознания, пульс нитевидный, множественные открытые переломы конечностей, перелом таза, перелом основания черепа, ушибы внутренних органов, ЗЧМТ, кровопотеря, шок. Сбил девочку пьяный водитель поливалки. Девочка — дочь цыганского барона.

Предстояла ей тяжелая многочасовая операция. Перед операцией было необходимо стабилизировать ее состояние. Обычно, такие тяжелые случаи считались безнадежными и человека просто «отпускали». Наркотики позволяли сделать этот уход безболезненным. Здесь же реанимация в полном составе была поднята в ружье в течение пятнадцати минут.

Через пять минут после происшествия у дома нашей заведующей стояла машина, готовая отвезти ее на работу. Скорость, с которой все происходило, просто потрясала. Девочка — единственная дочь у родителей, и они не собирались ее никуда «отпускать».

Отделение оккупировали смуглые, хорошо одетые люди. Не путаясь под ногами, они, тем не менее, были везде — курили на улице, дремали на креслах в коридоре, стоя парами по темным углам, негромко переговаривались. Блок «Б» в нашей запасной реанимации в срочном порядке расконсервировали. Ни о каком сне не могло больше быть и речи. Заведующая лично принялась организовывать «индивидуальный пост». Обычно, это выражение означает, что рядом с больным будет неотлучно находиться медсестра. В нашем же случае это означало, что медсестры будет две, а рядом неотлучно будет находиться еще и врач.

Девочку увезли в операционную. Оперировать ее приехал поднятый, конечно, с постели профессор. Пользуясь тем, что все это стихийное бедствие переместилось в хирургию, мы скруглили смену и, обсуждая с Колотовым происшедшее, в 9.15 утра покинули нашу серую четырнадцатиэтажку.

***

Отгуляв свои трое суток, я приехал на работу. Пешочком подходя к больнице, я подумал, что базар «Радуга» захватил больничный двор. По двору ходили люди, ближе к забору, по периметру, стояло несколько палаток. Посередине площадки горел костер. Минуту или две я курил, не решаясь пройти ко входу. Напрягшись, я вспомнил слово. Оно вертелось в голове, но никак я не мог ухватить его за скользкий хвостик. Табор. На больничной территории стоял табор. Коней я, правда, не видел, но подозреваю, что впряженные в бричку с лентами кони вполне могли находиться где-то неподалеку. Мотивы появления такого количества цыган у стен больницы остались для всех загадкой, но бытовало мнение, что если дочь барона умрет, живым из больницы никто не выйдет. Думаю, это было сильное преувеличение, но работали мы в страхе. Правда, через два дня массированную осаду сняли, видимо, главврач все же поговорил с бароном. От целого табора остались у ворот две наглухо затонированные автомашины, вытоптанная трава и ни одной бумажки или кулька.

Первая серия операций была закончена, но девочка лежала в коме. Переворачиваемая с боку на бок заботливыми руками каждые полчаса, опутанная датчиками и катетерами, капельницами и дренажами, она походила больше на экспонат музея медицины, чем на живого человека. Обстриженная под ноль ее голова, была густо перебинтована. Под глазами чернели два чудовищных синяка — следствие перелома костей основания черепа. Конечно, я в этот блок нос свой засовывал, но в глубине души был рад тому, что меня за недостатком опыта не ставят на дежурство в дубль-блок «Б». Палата была полна диковинными лекарствами и оборудованием, в ней постоянно толпились люди — нескончаемой чередой тянулись консилиумы, светила медицины слились в одну сияющую полосу. Девочка между тем стала еще тоньше, под простыней ее тело уже почти не угадывалось. Надежд было мало. Даже если девочка и очнется, не факт, что она станет полноценным человеком, скорее всего получится «овощ». Горем поломало прямую спину ее отца — цыганского аристократа. Этот невысокий, очень пропорционально сложенный человек молился у ее постели по четырнадцать часов в день и гладил, держал восковую, тонкую кисть своей дочери. А она, подрагивая ресницами, почти уже умерев, спала 40 суток.

А на сороковой день медицина явила чудо. Девочка открыла глаза и попросила водички. Того, чего больше всего боялись, не произошло. Девочка уверенно считала пальцы, которые ей показывал невропатолог, говорила, какое время года на дворе, читала нам по памяти Пушкина и кушала яблочное пюре. Она не стала слабоумной. А еще, она не погибла от травм, нанесенных ей поливалкой, и благодаря хорошему уходу не умерла от осложнений — сепсиса или двусторонней пневмонии. Пролежав у нас еще две недели, она перебралась наверх. Там ей предстоял еще ряд операций. Потом полгода ее заново учили ходить, кормили витаминами и заставляли приседать и бегать по специальной дорожке в отделении лечебной физкультуры. Через год она стала абсоютно здоровым человеком, только головные боли на перемену погоды мучают ее до сих пор.

Пока девочка лежала у нас, отделение было переполнено дефицитными препаратами. Дисциплина пошла вверх, а кривая смертности резко вниз. Как лучшее отделение в году, мы получили переходящий красный флажок, который заведующая с ехидной улыбочкой водрузила на тумбочку у единственной опустевшей кровати в дубль-блоке «Б». «Чего стоим, коллеги? За работу, за работу».

Родился я в центре, а рос и мужал на тогда еще новеньком Лесном массиве, а точнее, в его сердце — Водопарке. Настоящая рабочая окраина, заселенная кем попало, встык с огромным лесом, с локальными лесками между домов и, конечно, огромным количеством стратегических водокачек — все это создавало особый микроклимат. Наркотики тогда еще не получили такого широкого распространения, как сейчас, зато было кое-что другое.