Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Нина Герасимовна Яковлева (1888–1967), переводчица:

Марина Ивановна раздаривала свои бусы нам, женщинам, встречавшимся на ее пути. Она любила дарить – «давать, а не брать»…

Мне она подарила янтари, купленные, по ее словам, в Париже [1; 485].

Нина Павловна Гордон. Из письма А. С. Эфрон. 1961 г.:

Вечером, когда я собиралась уже уезжать, Марина ушла в комнату, быстро вернулась, неся в руках бусы из голубого хрусталя. «Нина, это вам. Они очень пойдут к вашим глазам». ‹…› Марина сказала: «Дайте я вам их надену, в первый раз всегда так трудно завернуть этот бочоночек у застежки!» ‹…› Она сказала еще: «Это из Чехии» [1; 441].

Татьяна Николаевна Кванина:

Подарила мне Марина Ивановна и кораллы, случайно оставшиеся от нитки, когда-то подаренной Сонечке (Голлидэй. – Сост.): 13 крупных бусин в виде бочонков, они целы (правда, 12 штук, одной нет). Марина Ивановна чуть торжественно сама надела мне эти бусы на шею. (Москвин сказал, что это выглядело как какой-то обряд.) [1; 474]

Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки 1919–1920 гг.:

Дарила я кольца: О. Мандельштаму (серебряное, с печатью – Адам и Ева под деревом добра и зла), Т. Чурилину (с гранатами), Коле Миронову (цыганское, с хризопразом), Завадскому (серебряное китайское), П. Антокольскому (чугунное, с розами), В. Алексееву (большое, китайское) и – наконец – Милиоти, с александритом [12; 90].

Наталия Викторовна Резникова:

«Трогательно» – это было ее слово, она часто его произносила [1; 385].

Марк Львович Слоним:

МИ не была суеверна, но придавала особый смысл знакам, совпадениям, точно они открывали замысел судьбы. Она родилась в полночь с субботы на воскресенье (26/27 сентября 1892 г.) и в этом видела предзнаменование своего пути: от ночи к радости, от земного к духовному [1; 321].

Ода пешему ходу. Ее прогулки

Павел Григорьевич Антокольский:

Куда бы ни шла эта женщина, она кажется странницей, путешественницей. Широкими мужскими шагами пересекает она Арбат и близлежащие переулки, выгребая правым плечом против ветра, дождя, вьюги, – не то монастырская послушница, не то только что мобилизованная сестра милосердия [1; 86].

Роман Борисович Гуль:

Ходила широким шагом, на ногах – полумужские ботинки (особенно она любила какие-то «бергшуэ»[7]).

Помню, в середине разговора Марина Ивановна неожиданно спросила: «Вы любите ходить?» – «Люблю, много хожу». – «Я тоже. Пойдемте по городу?» [1; 252]

Вадим Леонидович Андреев:

Для того, чтобы узнать по-настоящему М. И. и дружить с нею, нужно было оторвать ее от быта, вывести из дому, уйти с нею на прогулку. Она любила дальние прогулки, ходила быстро и бывала неутомима. Во время таких прогулок она, наконец, становилась настоящей – умной, зоркой, несмотря на свою близорукость, всегда интересной и живой [3; 173–174].

Ариадна Сергеевна Эфрон. Из письма М. С. Булгаковой. 1968 г.:

Ходьба, природа были маме необходимы; у нее было стремление одолевать пространство, больше всего любила горы, холмы, не гладкую местность. ‹…› В ходьбе, как и в труде, была неутомима и неутолима. Любила и одинокие прогулки, и с людьми [5; 173].

Эмилий Львович Миндлин:

Москву, всю Москву впервые мне показывала она. Но как показывала! У каждого камня, у каждой кирпичины останавливалась и читала все, какие только написаны об этом камне, стихи русских поэтов! И свои, разумеется. Стихов о Москве у нее множество, и о Москве она писала с какой-то удивительной радостью.

– Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

Мы ходили с ней вокруг Кремля и подолгу останавливались возле каждой кремлевской башни. Хорошо, что в те дни люди в Москве не многому удивлялись. Они едва оглядывались на молодую женщину с короткими волнистыми волосами, с челкой на лбу, в цыганской одежде с белым воротничком гувернантки, читающую стихи, будто колдовской заговор творящую!

В Александровском саду – тогда без цветов, заброшенном и безлюдном – она подвела меня к гроту.

– Это – детство. – Она заглянула в грот, он был завален щебнем, замусорен. – Бедный, – вздохнула Марина. – В детстве нас с Алей водили сюда. Александровский сад был как праздник. – И вспомнила: – Нас редко водили в Александровский сад.

Кажется, это единственный случай, когда при мне она вспомнила свои детские годы. Да, она вообще никогда не говорила о прошлом.

Мы обошли с ней пустынный, неухоженный Александровский сад. Цветаева почти все время молчала, не возвращалась к стихам, нигде после грота не задерживалась и зелеными, прозрачными до самого дна глазами недоуменно смотрела на опустошение.

Прогулка по Александровскому саду была безмолвной – первой без рассказов о старой Москве и без стихов.

Ходили и вокруг уже не существующего теперь храма Христа Спасителя. Она с увлечением рассказывала о проекте Витберга – памятника на Воробьевых горах, вместо которого построен был этот огромный храм. Всегда вспоминаю прогулки с Цветаевой, когда прохожу мимо плавательного бассейна на месте снесенного храма Христа…

Вспоминаю прогулки и по Тверской – тогда еще узкой, тесной – от древней церквушки Дмитрия Солунского, что на углу площади – в те времена Страстной, ныне Пушкинской, – вниз по направлению к Иверской часовне возле Исторического музея. По пути Цветаева всегда останавливалась возле Московского Совета лицом к обелиску Свободы. Она называла обелиск лучшим, единственным красивым памятником, воздвигнутым в первые годы советской власти. Прочие наспех сооруженные памятники, скульптуры – конструктивистские – скорее огорчали, чем возмущали Марину Ивановну. Увидев какой-либо из них, она вздыхала: «Портят Москву!» Но обелиск Свободы на площади Моссовета любила. «Смотрите, как ему здесь хорошо! И всей площади с ним хорошо! И домам вокруг!» ‹…›

Она очень любила Новодевичий монастырь. Однажды отправились туда втроем – Марина, Аля и я. У стен монастыря, на заросшем травой берегу Москвы-реки, Цветаева читала то самое стихотворение о Москве, которое позднее, при нашем прощании, переписала на чистой странице книжки «Москва» своим бисерным почерком красными и поныне не выцветшими чернилами. Стихи были старые – еще 1916 года. А книжку она сама переплела для меня и написала на ней: «В добрый путь…» Путь добрым не был. Но книжка – вот она стоит рядом с другими ею подаренными, и, открывая ее, читаю:

Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придем.

Но бывали у нас и не лирические и не исторические прогулки, а просто-напросто веселые.

Как-то Марина повела меня и Алю и не сказала – куда. «После узнаете!» И пока не подошла к воротам Зоопарка, я и не знал, куда она ведет нас. Зоопарк в ту пору был беден, птиц и зверей в нем – немного, и все звери – голодные. Мы забавлялись тем, что, переходя от клетки к клетке, загадывали – на кого из наших знакомых похоже то или иное животное в клетке [1; 128–130].

Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, 28 августа 1923 г.:

Поздно вечером.

Только что вернулась с огромной прогулки (27 километров!) Скалы, овраги, обвалы, обломы – не то разрушенные храмы, не то разбойничьи пещеры, все это заплетено ежевикой и задушено огромными папоротниками, я стояла на всех отвесах, сидела на всех деревьях, вернулась изодранная, голодная, просквоженная ветром насквозь, – уходила свою тоску! [8; 589]

вернуться

7

Горные ботинки (нем.).

16
{"b":"217981","o":1}