Бабушка Я в зеркале, себя обрадовавши, сквозь гром привычной маяты поймала вдруг покойной бабушки едва приметные черты. Их зябь, их рябь, их вязь неброская плыла, загадкою дразня. Мое славянское, отцовское не отдавало им меня. И все же это было явлено — намеком тающей зари. И я – как бабушка: и яблоня, и плод, и семечко внутри. Живу, отчаиваюсь, праздную, то как в бою, то как во сне. А бабушка была прекрасною! И силой праведною властною есть что-то от нее во мне. «Люби меня!..» Люби меня! Застенчиво, боязно люби, словно мы повенчаны богом и людьми… Люби меня уверенно, чини разбой — схвачена, уведена, украдена тобой! Люби меня бесстрашно, грубо, зло. Крути меня бесстрастно, как весло. Ломай меня бездумно, как кусты сирени. Иди за мной безумно, будто я – сирена… Люби меня по-отчески воспитывай, лепи, — как в хорошем очерке, правильно люби… Люби совсем неправильно, непедагогично, нецеленаправленно, нелогично… Люби дремуче, вечно, противоречиво… Буду эхом, вещью, судомойкой, чтивом, подушкой под локоть, скамейкой в тени… Захотел потрогать — руку протяни! Буду королевой: ниже спину, раб! Буду каравеллой: в море! Убран трап. Яблонькой – дичонком с терпкостью ветвей… Твоей девчонкой. Женщиной твоей. Усмехайся тонко, защищайся стойко, злись, гордись, глупи… Люби меня только. Только люби! «Бесконечными веками…» Бесконечными веками — есть на то причина — разговаривал руками любящий мужчина. Не растратчик, не обидчик, обольстивший ложью, а защитник, а добытчик, ломовая лошадь. Стрелы он строгал и струги, строил стены града. Если что сказали руки — повторять не надо. Ладил сети, ставил срубы, пласт взрыхлял для злака. Был он, может быть, и грубый… Как смотреть, однако. Как смотреть… Душа – не камень. Все ль тужить, болеть ей? …Говори со мной руками — языком столетий! Не на птичьем, на беспечном, выпорхнувшем хрупко, — говори на безупречном языке поступка. Говори своей заботой — не игрой дешевой. Говори своей работой: для меня – тяжелой. Говори, когда озябну, согревая споро. Говори со мной, хозяин, старший мой, опора. Как идет коса лугами — столько накосила! — Говори со мной руками, доброта и сила. Говори! И не полова — хлеб, шуршащий спело, — тихо народится слово, прочное, как дело. «На баррикадах любви…»
На баррикадах любви ростовщики и барышники, и толмачи не нужны. В ход – кирпичи и булыжники… Только бессильны они против огня и брони. На баррикадах любви драться с тобою нам выпало. Господа не гневи! Столько бойцов уже выбыло, столько – получше нас – выбило на баррикадах любви. На баррикадах любви проигрыш был или выигрыш? Враг мой, пора бы понять. Бросишь оружие? Выпалишь? В сердце замученном выболишь или воскреснешь опять? На баррикадах любви — столько досталось там ворону… Даже и небо в крови. Но, что волшебно и здорово: мы по одну были сторону на баррикадах любви! На баррикадах любви горя глотали мы мало ли? Нас у него отними. Голенькие, как у Маугли, руки мои подними, ими себя обними… На баррикадах любви. «Есть такая доверчивость в том…» Есть такая доверчивость в том, как ты спишь, беззащитно и сладко, и становится домом палатка, и случайное лежбище – дом. Нас безгрешностью детства святой сладкий миг пробуждения метит, и забыто младенчество светит гуттаперчевой наготой. Так спокойно слетает листва с веток зрелой осенней порою. Так пронзительно брату с сестрою открывается тайна родства. На крови этот Спас, на крови. Но – дитя всех бедой погребенных — замираю, твой трудный ребенок, под отцовской ладонью любви. |
