Непревзойденный в своей холодной внимательности А.С. Пушкин отметил, что военный инженер Германн «стал свидетелем отвратительных таинств туалета» Пиковой Дамы, то бишь графини Анны Федотовны. Глядя на неодетую Сашку, я представлял, каково пришлось наделенному воображением юному офицеру. Поистине страшно то, что происходит с женским лицом в остаточных темпоральных капсулах, с каждой его черточкой и частичкой, что творится с губами, с деснами, языком; а со щеками и подбородком? А каковы гримасы, собственно, выражения этих лиц? Надо ли после этого говорить о том, что находится у этих особ под одеждой? Я не жалел и не жалею никого, за исключением старых женщин (не смирившихся с неизбежным старух! – те выглядят лучше, но именно старых женщин); жалею, но и страшусь, что придется к ним подойти достаточно близко, – не то чтобы брезгую, отвращаюсь, но именно страшусь.

Зато теперь мне страшиться нечего, и с моей Сашкой ничего подобного больше не произойдет.

Я соскочил с кровати и двинулся было к ней, но она предварила меня на первом же шаге, обхватила и припала наглухо – приросла:– Колечка, я плохая… Плохая-плохая. – Ее шепоты проницали меня таким образом, словно бы источник их находился внутри, немного пониже зальцы моего круглосуточного кинотеатра. – Я хочу, чтобы меня трогали, я хочу, чтобы ко мне лезли…

Покуда Сашка спала, я привел в порядок ее башмаки; очисткой машины я намерен был заняться позднее: сегодня у нас не предполагалось никаких поездок, в том числе и за какими-либо покупками. Мы ограничились прогулкой по Асторийскому парку и обедом в давно облюбованном ресторане Agnanti – на вид простом, но особенного старозаветного устройства, где еще недавно (в дневные часы) заказы на отличные морские кушанья, распластанные на больших овальных тарелках, принимал с некоторой снисходительной угрюмостью пожилой господин – едва ли не владелец всего заведения, впрочем, объяснялся он с посетителями сочувственно и негромко. В согласии с моими планами мы должны были появиться в Agnanti не прежде ноября, т. к. зимой здесь разжигали настоящий очаг, но невозможно было и помыслить о походах в иные, сколько-нибудь удаленные от моего жилья и кишащие людьми районы. Мне достаточно было и того, что в парке, куда мы после обеда ненадолго вернулись, Сашку сразу приметила невесть откуда взявшаяся компания веселых соотечественников.

– Все гибнет, все гибнет в неравной борьбе (см. об этом выше, в части первой), – не удержался самый разбитной, едва дойдя до занятой нами скамейки; он даже отстал от своих и слегка продвинулся в нашу сторону.

Я понимал его совершенно; ведь с утра 29 сентября 2007 года Сашка при каждом движении или взгляде непроизвольно исторгала из себя густую лучистую энергию, иногда определяемую в романтической литературе как сияние страсти; следует еще учесть, что вокруг была североамериканская осень: бесшумная, будто бы невозмутимая, но недаром – изрыже-красная, цвета зрелых бобов мескаля, которыми здешние коренные обитатели издавна лечились от жизни; противиться этому воздействию молодой и, по всем признакам, – заезжий – человек не пожелал. Впрочем, он был нисколько не опасен, и тем не менее я протяжно и неприязненно отозвался: “What’s that? Say it again, please!” [77] – на что он достаточно азартно, хотя и не без некоторой растерянности произнес нечто вроде «Ну че, сóрьки ?!», однако тотчас же рассмеялся, махнул на меня рукой, как на безнадежного дурака, – и поспешил к набережной рек Восточная и Гарлемка, где его компания оставила свой вместительный автомобиль.

От самого утра, а после прогуливаясь и обедая, мы (я с уверенностью пишу здесь именно «мы») не испытали ни малейшей потребности обсудить, т. е. как-нибудь обозначить словами, наше положение; мы лишь были им очень довольны.

Когда ранним вечером мы вошли в квартиру, застрекотал стационарный телефон, что случалось теперь достаточно редко: мне даже пришлось сколько-то мгновений помешкать, покуда я определил, где теперь находится ближайшая его трубка.

Звонок был от Сашкиной матери, тети Тани.

– Сашу попросите, пожалуйста! – громко, с особой родительской победоносной суровостью – ее демонстрируют, когда детей наконец-то поймали на горячем, т. е. на том, в чем их подозревали, но уличить никак не могли, – велела мне тетя Таня.

Я хотел было поздороваться, возможно, принести извинения, но Сашка вырвала, даже, пожалуй, вышибла у меня из рук черный, с мерцающим экранчиком аппарат и торопливо заговорила:

– Та мама, у Коли я… У Коли!.. Оказалась, потому что меня трамвай завез по какому-то новому маршруту чертикуда , а он меня случайно встретил. /…/ А потому что уже ночь была! /…/ А где-то за парком Горького, далеко, ты ж все равно не знаешь. Сейчас приеду, я уже разобралась. Та мама, перестань!

Связь, очевидно, прервалась. Чумакова, поспешно передав мне телефон, стала собираться: на прогулку она отправилась в подготовленном для нее легком, без подкладки, серебристом кашемировом пальто и еще не успела его снять – но, от волнения позабыв, что на ней надето, попыталась облачиться еще и в свой дакроновый плащ. Я вмешался в происходящее – и Чумакова благодарно заулыбалась, но, как только я перехватил ее у самой двери, на меня грозно прикрикнули:

– Отпусти!! Я и так тут с тобой всю ночь, как простигосподи ! Не надо меня никуда провожать и никуда подвозить! Коля, всё!! Я как-нибудь сама разберусь, на каком мне трамвае домой доехать.

Мне удалось не позволить ей беспрепятственно удалиться, хотя сил у Сашки было лишь немногим меньше того, что я решился к ней применить.

– Колечка, – поцеловала она меня в щеку и притерлась к плечу подбородком. – Ну пойду я. Не надо…

– Опять «не надо»?

– Но это же совсем другое «не надо», ты же знаешь. И может быть, я скоро опять приду.

– Как?– А как вчера пришла. Договоримся, ты меня встретишь… Тот раз ты постарался, а теперь, может, я смогу.

Сашка шла уверенно, звонко, не ошибаясь в направлении. А я, вопреки уговорам и просьбам, все же увязался за ней, не решаясь, впрочем, ее догнать. Нечто подобное однажды происходило; я шел за Сашкой, торопившейся на вечерние занятия в университете, – шел вдоль огромной…ской площади. А она, зная, что творится у нее за спиной, двигалась всё быстрее и быстрее, но то и дело с испугом и враждебностью вполоборота косилась на меня: а вдруг я отважусь и настигну?

У самой лестницы, ведущей на эстакаду, по которой в Астории пущены поезда метро, Сашка приостановилась и забавно просигналила мне сразу двумя руками: сигналы означали утешение и обещание.

– Сашка, – крикнул я, – у тебя же денег на дорогу нет!– Полный карман мелочи! – и Сашка выставила напоказ свои ярко-белые вытянутые пальцы, сведенные в щепоть – в ней были, очевидно, зажаты монетки, – и, больше не оглядываясь, заторопилась вверх по ступеням.

Возвратясь к себе, я сразу же позвонил Александре Федоровне, повторив процедуру вызова трижды, с малыми промежутками, но мне не ответили. Посланий я не оставлял, что, кстати, было бы невозможно, т. к. Чумакова не собралась, а скорее всего – не пожелала приобрести у телефонной компании эту нехитрую услугу. Притом Александра Федоровна жаловалась мне, что с некоторых пор ее стали донимать по ночам ошибочными звонками и оттого она, перед тем как укладываться, обязательно отключает телефон – а потом, с утра, иногда забывает вернуть телефонный провод обратно в розетку.

Я не стал предпринимать новых попыток, решив дождаться утра. Это далось мне чрезвычайно легко: я больше не хотел ничего слышать и о чем бы то ни было толковать.

Не берусь также внятно обозначить, как прошла ночь после ухода Сашки, – по совершенной невозможности сообразить главное: спал ли я, или безнадежно полуношничал? пытался ли вникнуть в произошедшее? Пожалуй, я спал. Не упуская при этом из виду, что холодильник был сверху донизу полон припасенными для Сашки сладостями, ягодами и фруктами; я также чувствовал, как лежат на полках в шкафу розовые подарочные мешочки с наборами черных и сиреневых трусиков, равно и многое другое, на что Сашка не успела даже поглядеть.