Как я и предполагал, Сашкино видение с деревом было нами покуда отставлено.
Не обходя более здание по кольцевой площадке вестибюля, я вызвал лифт со стороны кафетерия. Вопреки тому, что ожидалось, необходимости возвращаться к дверям, которые всего несколькими часами прежде были найдены мною запертыми, не возникло: на искомом этаже меня встретила оборудованная все необходимым сквозная канцелярская прихожая; утром я наверняка обмишурился – и каким-то образом вышел к задним, скорее всего, постоянно закрытым дверям, которые означали собой конец той части коридора, где обосновался «Прометеевский Фонд».
Миловидная очкастая дама лет сорока, чьи русые волосы были убраны по-деловому, – такиx у нас обыкновенно кличут sexy librarian [24] , a служат они секретаршами в учреждениях образовательных и просветительских, а то и на самом деле в университетских библиотеках, – незамедлительно нашла мое имя на экране и после кратких манипуляций с его чувствительной поверхностью объявила, что дежурный куратор г-жа Патриша (Патриция) Хэрбс вскоре возьмет меня к себе.
И действительно, тотчас же, едва я успел обосноваться на угловом диванчике, отведенном для ожидающих, в проеме одной из ближних дверей по правой стороне коридора, которую я мог наблюдать со своей позиции, показалась высокая, худая, устроенная из остроугольных крупных костей старушечья фигура, облаченная в официальную пару маренгово-сизых оттенков. Достигнув прихожей и отнюдь не переступая условной ее границы, старуха взглянула на меня и, шутливо наморщив свое и без того сплошь морщинистое, но изящно вытянутое, почти без обвисающих кожных пустот, словно бы загорелое лицо, опустила веки и закивала седой головой. Тем самым было подтверждено, что я не ошибся, признав ее дежурным куратором г-жой Патрицией Хэрбс, с которой мне и предстоит обсудить интересующие меня вопросы. Я, в свою очередь, приподнялся на сиденье и закивал ей в ответ. При этом наблюдавшая за нами дама-секретарь радостно заулыбалась и даже едва слышно фыркнула: вероятно, наши манеры ее рассмешили. Г-жа Хэрбс, очень забавно изобразив движением бровей и рта суровое осуждение, призвала подчиненную к порядку, а меня удвоенным быстрым поворотом кисти руки поманила к себе: мол, нечего задерживаться, дела не ждут.
Мы зашли в занимаемый ею кабинет. Меня усадили поближе к столу на легком ортопедическом полукресле, предложив устраиваться поудобнее, что оказалось совсем не трудно. Между тем г-жа Хэрбс занялась своим компьютером. Она довольно громко, со щелканьем, словно пред нею находилась механическая пишущая машинка, ударяла по клавишам, впрочем, нисколько не сердясь, но добродушно и поощрительно приговаривая m-m-m, aha, there you are и т. под [25] . Судя по выговору и манерам, г-жа Хэрбс происходила из дальних западных городков, и при этом интонации ее шли от высшего специального образования. Голос ее, со старческой затрудненностью артикуляции, был замедленно-скрипучим, но в нем бесспорно главенствовали и побеждали объединенные уверенность и покой – вернее сказать, непоколебимая, естественная уверенность в достижимости этого покоя. И по всему было видно, что ею подразумевался не пресловутый блаженный и вечный покой post-mortem, о котором все мы, разумеется, так или иначе слышали, а я еще и сравнительно много читал, но, признаюсь, на себя никогда, пускай только умозрительно, не примерял. Речь шла о явлении, которое мы, русские, зовем «нормальная жизнь» – отчего на вопрос о том, как мы поживаем да как идут наши дела, отвечаем «нормально». «Нормально» – это качественно более высокая категория покоя, нежели просто «хорошо» [26] .
Своими ласковыми увещаниями, адресованными непослушному канцелярскому прибору, ни на чем при этом не настаивая, не споря, но позволяя всякому норову избыть свое до самого конца, г-жа Патриция Хэрбс пробудила и во мне прежде не смевшую даже посягнуть на свою долю – надежду; надежду на то, что этот вожделенный нормальный покой доступен и для меня, что и я могу рассчитывать на избавление от всяческих тягот, на приговоры оправдательные и на решения благоприятные. Компьютер также, по всей видимости, соглашался с г-жой Патрицией Хэрбс, все еще немного топорщась и жалуясь на свои беды, потому что реплики дежурного куратора становились все более сочувственными и утешительными: m-m-m, you poor creature, okey-dokey, nothing much… [27]
По моему ощущению, все это продолжалось никак не дольше трех-пяти минут. Но за этот недолгий срок я успел совершенно увериться в том, что и со мной здесь обойдутся ничуть не хуже, чем с компьютером, не обидят и не смутят.
Я больше не мог смотреть на г-жу Патрицию Хэрбс, потому что глаза мои оказались полны слез.Позже я имел возможность заметить, что дело здесь не только в пароксизме острой, почти хмельной чувствительности, которой я совершенно не стыжусь. Всякий раз, когда я посещал «Прометеевский Фонд», – а это происходило неоднократно, – у меня начинался аллергический приступ ложной близорукости: что-то вроде куриной слепоты. Причиной этому были, по всей вероятности, здешние кондиционеры в сочетании с оказавшейся вредной для меня эманацией синтетической пыли, исходящей от ковровых покрытий или от вещества, которым они были приклеены к полу. В результате я так и не смог в точности разобрать черты лиц, цвет и выражение глаз тех сотрудников Фонда, с которыми мне приходилось вступать в общение. На относительном отдалении я видел их превосходно. Однако при каждой попытке присмотреться к ним на близком (до полутора метров) расстоянии в глазах моих возбуждалась неприятная резь и они начинали слезиться, отчего я утрачивал остроту зрения.
Прервав свои занятия, г-жа Хэрбс поинтересовалась, достаточно ли я разбираюсь в компьютерах. На это я готовно ответил, что за последние полтора десятилетия по необходимости приобрел кое-какой навык.
– И я, г-н Усов, стала мало-помалу разбираться. Но там имеется одна такая замечательная вещица, которая улучшает старые фотографии. А у меня есть снимок покойного мужа времен войны. Сорок четвертый год, г-н Усов. Я бы хотела сама приспособиться – и сделать порядочный портрет. Мне немного помогли, и фото благополучно уселось в программе, а теперь я вожусь с ним с утра до вечера, но мне все еще не слишком нравится то, что получилось. Вам когда-нибудь доводилось заниматься подобной процедурой, г-н Усов?
Я тотчас же отозвался, что, к великому сожалению, до сих пор не представилось случая, поскольку в моем распоряжении нет подходящей фотографии.– Вот оно как, – заметила г-жа Хэрбс. – Но чему удивляться? Всем нам после пятидесяти с плюсом помаленьку остаются от близких разве что фотографии.
Нет нужды лукавить. То, с чего начался наш разговор в кабинете дежурного куратора «Прометеевского Фонда», ни на одно мгновение не представилось мне счастливой случайностью, которая чудесным образом вменила в ничто истерзавшую меня главную якобы сложность: как внятно и непротиворечиво изъяснить, чего же, собственно, я желаю? Не усмотрел я в происходящем и какого-либо нарочито коварного вторжения в заповедные края моих интимных переживаний: я уже довольно давно находился в состоянии, при котором нелегко возомнить, будто бы творящееся со мной представляет хоть какой-нибудь интерес для другого/других. Распространенное убеждение в значимости собственной личности во мне давным-давно практически отмерло, о чем я уже как-то говорил. Г-жа Хэрбс читала в сердцах. Я вполне допускал, что так оно может и должно быть. – Потому что я очутился там, где меня, не стремясь огорошить, благожелательно выслушают и позволят договорить до конца, не давая сразу же от ворот поворот.
– Мне бы тоже хотелось, пока не поздно, попробовать, не получится ли у меня такой же портрет, – с осторожностью произнес я. – Но сложность в том, что мне покуда не удается заполучить фотографию…
– Так-так, – поощрила меня г-жа Хэрбс.
– …обладателем которой является, насколько мне известно, ваш Фонд.
Г-жа Хэрбс улыбнулась – довольно весело, но при этом извещая меня о своей полной готовности к сопереживанию.
