/…/

– У нас его в перестройку показывали, но вроде не в широком прокате.

– Значит, фильм ты видела?

– Конечно, Коленька; вообще он произвел на меня тяжелое впечатление. Извращение, садо-мазо.

– Это один из самых важных для меня фильмов. А странно, Сашка, что ты в нем кроме «садымазы» ничего не заметила.

– Почему же «ничего»? Это замечательный, тонкий фильм с точки зрения актерской и режиссерской работы.

– Александра, сколько лет можно ничего не понимать? Это не извращение. Это великая любовная сага, тот самый гимн торжествующей любви, о той самой любви, которая крепка как смерть. Это притча. Не расширительная аналогия, в отличие от Ромео и Джульетты, не символ, а притча. И все сделано, чтобы это стало ясно наблюдательному человеку, чтобы сразу отсеять все эти опереточные мундиры с иголочки, какие-то, б… эсэсовцы, ни к селу ни к городу, да еще все офицеры поголовно помешаны на сексуальной почве /…/.А.Ф. Чумакова-Кандаурова не возразила мне ни единым звуком, так что я подумал, будто неожиданно прервалась связь, как это иногда случается при пользовании Skype’ом. Но даже не удостоверяясь, слышит ли она меня, я твердил свое:

– …А как отсеешь, тебе остается при́точная правда в том, что он и она, герой и героиня, жили в этом е…ном мире, в котором их страсть, их любовь, их присносущая тяга друг к дружке, – и у меня к Сашке Чумаковой была вот такая самая, присносущая тяга! – все это смогло проявиться только в таком, как профаны говорят, извращенном виде. Они полюбили при непозволительных обстоятельствах. Я уверен: в обстоятельствах, условно говоря, реальных между ними ничего бы и не возникло. /…/ Он был – тот, кем был; она была – та, кем была.

Чумакова продолжала хранить молчание. Однако слышимость не оставляла желать лучшего, так что микрофоны доносили до меня не только Сашкино дыхание, но и перемежающийся визг неосторожно затронутой кем-то (бродячим животным или загулявшим, нетрезвым, вроде меня, человеком) автомобильной сигнализации; источник этих звуков находился во дворе Сашкиного дома. Сашка молчала, давая тем самым понять, что мне на этот раз дозволяется высказаться.

– …А потом, по воле начальства, порядки е…ного мира переменились на противоположные. И то, что он проделывал с нею, а она – с ним, то, что она ему позволяла с собой проделывать, – стало запретным. Не вообще запретным, а лично для них. В первую очередь для него. Ему больше любить – любить свое прошлое! – категорически не разрешалось под страхом пожизненного заключения или механической асфиксии – а значит, и ей было велено ничего подобного по отношению к нему не испытывать, не желать и не допускать. /…/ Их любовь попала в категорию запретной. Но поскольку начальство было занято другими, более важными делами, оно их как-то прозевало – т. е. вовремя не убило. И поэтому оказалась возможной эта встреча – лет приблизительно через пятнадцать. В три раза меньше нашего, но тоже достаточно. Начался несанкционированный контакт. На влюбленных пришлось обратить внимание – и, хоть и с опозданием, но радикально – обезвредить. Дело доверили коллегам главного героя, которые всего-то хотели покоя и забвения, – помнишь? И влюбленные, взятые ими в осаду, не подчинились: они старательно нарядились в свое лучшее прошлое – и вышли в настоящее, которое и пристрелило их наповал.

– Но ее, кажется, сначала не собирались убивать, – сказала Сашка, – и в жизни так и было. Это же действительная история; она сама и рассказала режиссеру…

Я хотел было возразить, что никакой отдельной действительной жизни – нет, но она сейчас же добавила:– Да; да-да-да. Да, Колька. Все ты правильно сказал.

Мои опасения оказались напрасными. То, что наша первая телефонная беседа, которую я отлагал на более поздний срок, произошла значительно раньше, ничему, казалось, не повредило. И эти беседы всё учащались. Первоначально они сосредоточивались исключительно на главном, т. е. на прошедшем – не только общем, но и пережитом сугубо раздельно – как до нашей встречи, так и много позднее. Отсюда, к примеру, исходят некоторые мои дополнительные данные по Сашкиной персональной биографии, часть из которых приводится в этих записках, а часть – опускается.

Тогда же мне было прочитано и стихотворение о происходящем в черном саду, которое прежде от меня скрывалось: «Я только теперь поняла, что это наш с тобой сад, Колька/…/».

Попутно я узнал, что полк. А.В. Кандауров и Александра Федоровна уже давно не ведут совместного хозяйства. Живут они на разных квартирах, а в сущности в разных странах. Послужив несколько дополнительных лет в составе украинских вооруженных сил и выйдя в отставку, Анатолий Владимирович был приглашен на ответственную должность старшего консультанта в составе армии какого-то другого государства, также из числа нововозникших, и не столь часто бывал на родине. Меня позабавило, что А.Ф. Чумакова наотрез отказалась даже намекнуть, о каком государстве идет речь: «Это его дело», – с отчуждением приговаривала она, если я принимался ее подначивать.

По всему было видно, что полковник Кандауров оказался человеком бодрым, неунывающим и очень предприимчивым; почти наверняка инициатива развода de facto исходила от него, но ему удалось повернуть дело так, что Александра Федоровна со всей искренностью не считала себя покинутой стороной («Я его разлюбила, но устроила все так, чтобы он не обиделся. Когда надо, я хитрая, Колька, ты же сам знаешь»). Я подтвердил, но про себя был признателен маститому артиллеристу за проявленную им ловкость чести , что, на мой взгляд, останется неопровержимо веским свидетельством в его пользу, что бы там он ни натворил со своей смертоносной аппаратурой.

Кандауровы были родителями двоих детей мужского пола. И тот, и другой зарабатывали на жизнь торговыми операциями. Старший был женат, и его сына, покуда единственного внука Александры Федоровны, родившегося в 2000 году, звали Яриком (Ярославом).

От меня никаких связных житейских повестей не ожидали: «Ты один, Колька? Я слышу, что ты один», – было мне сказано А.Ф. Чумаковой в первые же минуты. – «Один». – «Да, ты, конечно, по жизни человек несемейный». – Я поправил ее, пояснив, что она заблуждается: я человек не только семейный, но и однобрачный: прожил с женой около тридцати лет, а год тому назад овдовел. – «Извини, Бога ради, что я так небрежно начала… Бога ради, извини, Колька. А как это случилось? она попала в катастрофу?» – «Рак». – «Неужели даже у вас там ничего нельзя было сделать? Или это как теперь у нас – все упиралось в деньги?!» Я не чувствовал в себе готовности обсуждать что-либо относящееся до Кати и едва-едва сдержался, чтобы не пресечь связь под любым предлогом или даже без предлога. Сказывалась полная отвычка от этих головокружительных порций неискушенности, святой бестактности и – априорной уверенности в том, что тебя правильно поймут (ср. выше), которыми сразу же исполнилась наша беседа. Выручила Александра Федоровна. «Я ошиблась, – несколько раз повторила она. – Да, это я ошиблась, ошиблась, ошиблась. Это Колька Усов несемейный. Я пока еще путаюсь: слышу Кольку Усова, а думаю, что это я тебя слышу. Или тебя слышу, а думаю: вот какой Колька стал, интересно! Это ты, Колька?»

Я преуспел. Александра Федоровна, как могла, сохранила для меня мою Сашку – и за одно это я полюбил ее и готов был любить – до конца своих дней, потому что без нее, помимо нее Сашка Чумакова уже навсегда от меня ускользала; и мне оставалось бы разве что вновь отправиться на просмотр старой кинохроники и следить за тем, как она изменяла мне то с дворовым jean premier’ом, то с разбитным прогрессивным телережиссером, то с легкоатлетом – мастером спорта не существующей ныне страны. Долгие годы, изо дня в день с покряхтыванием и сопением они у меня на глазах постигали ее тело, к которому мне так и не довелось ни разу прикоснуться. Никто, кроме Александры Федоровны, не мог бы разуверить меня в истинности того, что я наблюдал в зальце у дыхательного горла, поведать мне о Сашке столь полно, выдать мне, наконец, разгадки ее вечных недомолвок, расшифровать ее намеки и умолчания.