Прежде чем уйти из комнаты Эммы, я встал у окна, отодвинул занавеску и посмотрел на ряды недостроенных домов, за которыми тянулся берег. Близилась зима: на часах всего три, а свет уже впитал в себя вечернюю меланхолию и синеву моря, превратив его в бурное серое полотно с белыми полосками пены. Пластиковая пленка на окнах логова Конора гудела на ветру; окрестные дома отбрасывали безумные тени на дорогу. Городок был похож на Помпеи, на археологические раскопки, открытые для туристов, чтобы они бродили здесь, разинув рот и выгибая шеи, стараясь представить себе катастрофу, которая уничтожила всех обитателей — пока через несколько лет руины не рассыплются в прах, посреди кухонь не вырастут муравейники, а лампы не оплетут побеги плюща.

Я тихонько закрыл за собой дверь. На лестничной площадке, рядом с бухтой кабеля, который тянулся в сторону ванной, стояла драгоценная камера Ричи. Она была направлена на люк; на корпусе мигал красный огонек, указывая, что идет запись. Между камерой и стеной уже свил гамак-паутину серый паучок.

На чердаке ветер тек сквозь дыру под крышей, завывая словно лисица или баньши. Прищурившись, я заглянул в люк, и на секунду мне почудилось, что на чердаке кто-то есть — движущиеся, сливающиеся тени, комок мышц, — но я моргнул, и там не осталось ничего, кроме темноты и потока холодного воздуха.

Завтра, когда дело будет закрыто, я отправлю сюда криминалиста, чтобы он забрал камеру, изучил каждый кадр и написал мне отчет в трех экземплярах обо всем, что увидел. Я бы мог встать на колени, развернуть крошечный встроенный экран и быстро промотать запись, однако я этого не сделал. Я и так знал, что там ничего нет.

Фиона стояла, прислонившись к пассажирской двери, и безучастно смотрела на недостроенный дом, в котором мы беседовали с ней в самый первый день. Сигарета, зажатая в пальцах, посылала в небо тонкую струйку дыма. Когда я подошел, Фиона бросила окурок в выбоину, наполовину заполненную мутной водой.

— Вот вещи вашей сестры, — сказал я, протягивая мешок для мусора. — Это то, о чем вы думали, или нужно что-то другое?

— Пойдет. Спасибо.

Она даже не взглянула на меня. На секунду я решил, что она передумала, и у меня закружилась голова.

— С вами все в порядке?

— Я тут смотрела на дом… и вспомнила. В тот день, когда мы их нашли — Дженни, Пэта и детей, — я подобрала вот это.

Она вынула руку из кармана; пальцы сжаты в кулак, словно она что-то держит. Я протянул свою руку, в которой был зажат браслет, укрытый от ветра и от посторонних глаз. Фиона разжала пальцы над моей ладонью.

— Потрогайте его — на всякий случай, — сказал я.

На мгновение она крепко сжала браслет. Даже сквозь перчатки я почувствовал, какие холодные у нее пальцы.

— Где вы это взяли? — спросил я.

— Когда в то утро полицейские вошли в дом, я последовала за ними. Хотела узнать, что происходит. Эта вещь лежала у лестницы, прямо у нижней ступеньки. Я ее подобрала — Дженни не понравилось бы, что она валяется на полу. Я положила браслет в карман пальто. В нем дыра, так что он завалился за подкладку и я про него забыла, а вспомнила только сейчас.

Ее голос звучал тихо и невыразительно; нескончаемый рев ветра нес его прочь, вдавливал в бетон и ржавый металл.

— Спасибо. Я им займусь.

Я обошел машину и открыл дверь со стороны водителя. Фиона не шевельнулась. Лишь когда я положил браслет в конверт для вещдоков, аккуратно его надписал и опустил в карман пальто, она выпрямилась и села в машину. На меня она по-прежнему не смотрела.

Я завел двигатель и выехал из Брокен-Харбора, объезжая ямы и куски проволоки. Ветер по-прежнему бил в окна словно кувалда. Все оказалось так просто.

Площадка, где стояли фургоны, находилась дальше от берега, чем дом Спейнов, — может, на сто ярдов севернее. Когда мы с Ричи брели в темноте к логову Конора Бреннана и обратно — уже вместе с Конором, уже закрыв дело, — то, наверное, прошли там, где стоял фургон нашей семьи.

В последний раз я увидел свою мать именно у этого фургона, в наш последний вечер в Брокен-Харборе. Отъезд наша семья отметила праздничным обедом в «Уилане». Я быстро сделал пару бутербродов с ветчиной и уже собирался идти на берег, к друзьям. В песчаных дюнах мы закопали фляжки с сидром и несколько пачек сигарет и обозначили тайник, привязав к стеблям тростника синие пластиковые пакеты. Кто-то обещал принести гитару; родители сказали, что я могу гулять до полуночи. В фургоне висел аромат дезодоранта «Мускус рыси»; солнечный свет бил в зеркало так, что мне приходилось смотреть в него сбоку, чтобы уложить намазанные гелем волосы в аккуратные иглы. На кровати Джери лежал ее открытый чемодан; половина вещей уже была упакована. На постели Дины валялась белая шляпка и солнцезащитные очки. Где-то смеялись дети, а мать звала их ужинать; вдалеке по радио играла «Every Little Thing She Does Is Magic»; я тихонько подпевал — новым, уже сломавшимся голосом — и представлял себе, как Амелия откидывает с лица волосы.

Надев джинсовую куртку, я сбежал вниз по лесенке. Мать сидела рядом с фургоном на складном стульчике и, запрокинув голову, смотрела на небо, окрашивающееся в персиковые и золотые оттенки. Кожа у нее на носу сгорела на солнце, а пучок светлых мягких волос растрепался после целого дня на пляже, где мама строила с Диной замки из песка, гуляла по берегу рука об руку с отцом. Подол длинной хлопковой юбки — голубой, с белыми цветами — взлетал и извивался на ветру.

— Майк, — улыбнулась она мне. — Ты такой красивый.

— Я думал, ты в пабе.

— Там слишком людно. — Для меня это должно было стать первым знаком. — Здесь так чудесно, так спокойно. Смотри.

Я для вида бросил взгляд на небо.

— Ага, красиво. Я иду на пляж, помнишь? Буду…

— Посиди со мной немного, — поманила она меня рукой.

— Мне пора. Парни…

— Знаю. Всего несколько минут.

Я должен был сообразить. Но ведь эти две недели она казалась такой счастливой. Ей всегда было хорошо в Брокен-Харборе. Только две недели в году я мог быть обычным парнем: мне нечего было опасаться — разве что того, что скажу какую-нибудь глупость при парнях, — у меня не было никаких тайн за исключением мыслей об Амелии, от которых я краснел в самый неподходящий момент. Мне не нужно было ни за кем следить — кроме здоровяка Дина Горри, которому она тоже нравилась. Я целый год был начеку, упорно трудился, и мне казалось, что сейчас, в Брокен-Харборе, я имею право расслабиться. Я и забыл, что Бог, мир или кто-то другой — тот, кто пишет правила на скрижалях, — не делает скидок на хорошее поведение.

Я опустился на краешек другого стула и замер. Мама откинулась на спинку стула и вздохнула — удовлетворенно, мечтательно.

— Смотри. — Она протянула руки, указывая на игривый, стремительный прибой. Вечер был теплый; бледно-лиловые волны нахлестывали одна на другую, а воздух был сладко-соленым, словно карамель, и лишь тонкая дымка на горизонте предупреждала о том, что ветер может перемениться и ночью обрушиться на нас. — Другого такого места нигде нет, точно. Я бы хотела остаться здесь навсегда. А ты?

— Да, наверное. Здесь мило.

— Скажи, та блондинка — девушка, папа которой поделился с нами молоком, — твоя подружка?

— Боже мой! Мама! — Я завертелся ужом от смущения.

Она ничего не заметила.

— Хорошо. Это хорошо. Иногда я беспокоюсь за тебя — мне кажется, что подруг у тебя нет, потому… — Она снова вздохнула и убрала волосы со лба. — Ну прекрасно. Она замечательная девушка, и улыбка у нее чудесная.

— Да. — Улыбка Амелии, ее взгляд искоса, изгиб ее губы, в которую хотелось впиться зубами. — Наверное.

— Заботься о ней. Твой папа всегда обо мне заботился. — Мать улыбнулась и похлопала меня по руке. — И ты тоже. Надеюсь, эта девочка знает, как ей повезло.

— Мы с ней всего пару дней.

— Ты собираешься и дальше с ней встречаться?

Я пожал плечами.