— Ну, куда вы теперь, мисс Рафферти? — спросил я.

— Если Дженни заснула, мне нужно съездить за ее вещами в Брайанстаун.

Ее голос был деревянным, пустым — в нем не осталось ничего, кроме печали.

— Боюсь, что в дом вы не попадете, — ответил я. — Но, если хотите, я могу отвезти вас туда и принести из дома все, что нужно.

— Было бы замечательно. Спасибо.

— Поехали.

Я встал, держась за стену словно старик. Фиона застегнула пальто, замоталась в шарф. Ребенок перестал плакать. Мы чуть постояли в коридоре, рядом с дверью палаты, где лежала Дженни, — ждали, не остановит ли нас оклик, движение или еще что-нибудь. Никто нас не задержал.

Эту поездку я запомню на всю жизнь. Именно тогда я в последний раз мог все переиграть: взять вещи Дженни, сказать Фионе, что обнаружил недостаток в своем грандиозном плане, высадить ее у больницы и распрощаться. В тот день на пути в Брокен-Харбор я был человеком, которым хотел стать всю свою взрослую жизнь, — детективом, расследующим убийства, лучшим в отделе, тем, кто закрывает дела так, что комар носу не подточит. Когда я уезжал оттуда, то уже стал кем-то другим.

Фиона прижалась к дверце и смотрела в окно. Когда мы выехали на шоссе, я достал свой блокнот с ручкой и протянул ей. Она пристроила блокнот на колене; пока она писала, я старался ехать ровно. Закончив, она вернула мне блокнот и ручку. Я быстро взглянул на страницу: почерк четкий, округлый. «Крем для кожи (любой, на столе у кровати или в ванной). Джинсы. Топ. Свитер. Бра. Носки. Кроссовки. Пальто. Шарф».

— Ей нужна одежда, чтобы она могла выйти из больницы.

— Спасибо, — ответил я.

— Не могу поверить, что я на это согласилась.

«Вы поступили правильно», — едва не ответил я, но вместо этого сказал:

— Вы спасаете жизнь своей сестре.

— Я отправляю ее в тюрьму.

— Вы делаете все, что в ваших силах.

— В детстве я молилась о том, чтобы Дженни совершила что-нибудь ужасное, — внезапно сказала Фиона, будто слова сами вырвались наружу. — Я всегда попадала в неприятности — правда, мелкие, я ведь не преступница. Просто иногда хамила маме или разговаривала на уроках. А Дженни никогда не делала ничего плохого. Она не была паинькой, у нее само так получалось. И я молила Бога о том, чтобы она хоть раз в жизни сотворила что-нибудь реально ужасное. Тогда бы я на нее наябедничала; она бы попала в переплет, а мне бы все говорили: «Молодец, Фиона, ты все правильно сделала. Хорошая девочка».

Она сидела, положив на колени крепко сжатые кулаки, словно ребенок на исповеди.

— Больше никогда не рассказывайте эту историю, мисс Рафферти, — сказал я резче, чем хотел.

— Не буду. — Фиона снова принялась глазеть в окно.

После этого мы больше не разговаривали. Когда я свернул к Оушен-Вью, с проселка к нам бросился какой-то человек. Я ударил по педали тормоза, однако выяснилось, что это просто бегун: глаза широко раскрытые, невидящие, ноздри раздуваются словно у скачущей лошади. На секунду мне показалось, что я даже через стекло слышу, как он дышит. Затем он исчез, и больше мы никого не видели. Ветер, летевший с моря, тряс сетку ограждения, пригибал высокие сорняки в садах, толкался в окна машины.

— Я читала в газете, что эти города-«призраки» хотят сносить. Просто стереть с лица земли и сделать вид, что их вообще не было.

На секунду я вдруг увидел Брокен-Харбор таким, каким он должен был быть: жужжащие газонокосилки; радиоприемники, из которых летят сладкие ритмичные мелодии, пока мужчины моют машины; детишки, с воплями гоняющие на самокатах; бегающие трусцой девушки с «хвостиками», подпрыгивающими на каждом шагу; женщины, обменивающиеся новостями у изгороди; тинейджеры — толкающиеся, смеющиеся и флиртующие на каждом углу; яркие цвета горшков с геранью, новых машин и детских игрушек; морской ветер, несущий запахи свежей краски и барбекю. Образ был таким мощным, что на секунду затмил ржавые трубы и грязь.

— Жаль, — сказал я.

— Туда им и дорога. Это нужно было сделать четыре года назад, еще до того как городок построили, — сжечь планы и уйти. Лучше поздно, чем никогда.

Я уже неплохо ориентировался в городке, так что дом Спейнов нашел с первой попытки, не спрашивая дорогу у Фионы: она снова погрузилась в размышления, и я был этому рад. Когда я припарковал машину и открыл дверь, ветер с ревом ворвался в салон и, словно холодная вода, заполнил мои глаза и уши.

— Вернусь через пару минут, — сказал я. — Сделайте вид, будто нашли что-то в кармане, — вдруг за нами наблюдают. — Занавеска на окне у Гоганов не дрогнула, но это был вопрос времени. — Если кто-то подойдет, ничего не говорите.

Навесной замок оказался на месте: охотники за сувенирами и упыри ждали своего часа. Я нашел ключ, который отобрал у Доктора Айболита, и вошел в дом. В ушах зазвенела тишина.

Даже не стараясь обходить кровавые пятна, я порылся в кухонных шкафах, нашел мешок для мусора, затем поднялся наверх и стал быстро складывать в него вещи — Шинед Гоган скорее всего уже прилипла носом к окну и с радостью расскажет любому, как долго я пробыл в доме. Закончив работу, я натянул перчатки и открыл шкатулку с драгоценностями Дженни.

Браслет с амулетами лежал в своем собственном отделении, чтобы его можно было сразу взять и надеть. Золотое сердце и миниатюрный золотой домик поблескивали в мягком свете лампы с кремовым абажуром; буква Е с завитками и крошечными сверкающими бриллиантами; буква J, покрытая красной эмалью; бриллиантовая капелька — скорее всего подарок на совершеннолетие. На цепочке еще оставалось много места для чудесных событий, которым только предстояло произойти.

Уложив мешок на полу, я отнес браслет в комнату Эммы и включил свет — оставлять занавески незадернутыми я не собирался. Спальня была в том же виде, в котором мы с Ричи ее покинули: розовая, аккуратно убранная; лишь голая кровать свидетельствовала о том, что здесь что-то произошло. На экране монитора на столе у кровати мигало предупреждение: «12 градусов. Слишком холодно».

Щетка для волос — розовая, с нарисованным на обороте пони — лежала на комоде. Я аккуратно вытащил из нее несколько одинаковых по длине волос, осмотрел — они были тонкие, светлые и в определенном ракурсе практически исчезали. Затем отобрал те, что выдраны неосторожным взмахом щетки — с корнями и чешуйками кожи. В конце концов у меня осталось восемь волосков.

Я пригладил их, собрал в крошечный локон и, зажав корни между большим и указательным пальцами, попытался вставить другой конец в браслет — в цепочку, в застежку, в золотое сердечко. Наконец он довольно плотно зацепился за колечко, на котором висела буква J, настолько прочно, что после рывка волосы выскользнули из пальцев.

Я надел браслет на руку и разогнул одно из звеньев — на ладони появился красный след. Пэт держал Дженни за руки, поэтому ее запястья были покрыты синяками и ссадинами. Любую из них мог оставить браслет.

Купер сказал, что Эмма сопротивлялась. На секунду ей удалось оторвать подушку от лица. Пока Дженни пыталась пристроить ее на место, браслет зацепился за разметавшиеся волосы Эммы. Девочка ухватилась за него и тянула до тех пор, пока слабое звено не погнулось, а затем разжала хватку. Ее рука снова оказалась прижата подушкой, в ладони ничего не осталось, кроме нескольких волосков.

Пока Дженни довершала начатое, браслет держался на ее руке, а когда она спустилась вниз, он упал.

Возможно, для обвинительного приговора этого будет недостаточно. Волосы Эммы могли попасть в браслет, когда Дженни причесывала дочь перед сном; звено могло зацепиться за ручку двери, когда Дженни побежала вниз узнать, что за шум. История была откровенно сомнительной. Однако с учетом остальных улик этого хватит, чтобы арестовать ее, предъявить обвинения и держать под стражей вплоть до суда.

Процесс начнется через год, а то и позже. К тому моменту Дженни не раз пообщается с психиатрами и психологами; ее накачают лекарствами, дадут ей шанс сделать шаг назад, от края пропасти. Если она передумает себя убивать, то признает свою вину; у нее притупится желание выбраться из тюрьмы, а признание позволит восстановить репутацию и Пэта, и Конора. Если же нет, тогда кто-нибудь заметит, что́ у нее на уме: что бы ни думали люди, психиатры — опытные специалисты. Тогда врачи сделают все, чтобы ее защитить. Я сказал Фионе правду: план далеко не идеальный, однако в данном деле для совершенства места уже не было.