Болгары дали залп по окнам. Автоматные очереди и звон стекол смешались с немецкой, итальянской, венгерской бранью и ни с чем не схожими японскими проклятиями.

Затем стрельба прекратилась.

Знойный полдень застал всех на своих местах. Труп советника посольства лежал на рельсах у вагона. Мирный паровозик, попавший в переделку, пускал пары в тени старой сливы всего лишь в десяти шагах от семафора, увитого до самого верха виноградной лозой.

Дожидаясь у селектора распоряжений главного штаба Народно-освободительной армии, подпоручик Атанас Георгиев почувствовал знакомые признаки малярийного озноба. Он распахнул дверь диспетчерской, чтобы в дежурку дохнуло зноем. Так и стоял в открытой двери этот хмурый человек с лимонно-смуглым лицом, поглядывая на ненавистную ему публику из той вражеской своры, которая объела все виноградники, отряхнула все вишни и яблони его маленькой Родины и заставила молодых женщин уйти в погреба, подальше от дневного света.

Никогда раньше подпоручик Георгиев не видел партизан, но сейчас без страха ждал их возможного появления. Он не любил германофильски настроенных чиновников и маленьких политиков глухой провинции. В сущности, подпоручик был не военным, а сельским человеком. Его сослуживцы по армии отдавали своих детей: одни – в немецкие, другие – во французские колледжи. Атанас любил Россию. Любить Россию с детства учили его книжки Вазова, Каравелова, Ботева, и память о дяде-коммунисте, эмигрировавшем после восстания 1923 года в далекую Аргентину, и та ополченская медаль, которую в детстве видел Атанас на груди деда, участника Русско-турецкой войны. Когда-то мать рассказала Атанасу историю о том, как в ту освободительную войну умер в Казанлыке русский офицер; его похоронили в новом мундире, а в старом бабка нашла в кармане ореховую шкатулку и в ней кусочек дерева – от «Креста Господня». И эта шкатулка русского офицера, погибшего от ран на болгарской земле, хранилась в крестьянской семье как святыня и тоже связывала душу Атанаса с Россией. Так всегда было: враги Болгарии – враги России. И подпоручик Георгиев, хмурясь от малярийного озноба, спокойно ждал у дверей диспетчерской. Он ждал друзей Родины: болгарских партизан, русских солдат, ждал теперь и дядю из Аргентины, хотя черты его доброго лица давно стерлись в памяти Атанаса.

К полудню дипломаты осмелели: они выползли на перрон. Костлявый немец зонтиком загонял в купе своих отпрысков, выскочивших из вагона поиграть в серсо. Два итальянца в одинаковых спортивных костюмах убеждали румынскую секретаршу в лиловой пижаме пешком идти в Турцию. Финский атташе, тоже показавшийся на площадке, злобно плевался виноградными косточками. Общее внимание привлек глава дипломатического корпуса. С белым платком в правой руке и тростью в левой он медленно приближался к Атанасу Георгиеву.

Подпоручик выслушал гитлеровца, облокотясь о дверной косяк.

– Я категорически требую немедленного пропуска через границу… – в повышенном тоне настаивал посол.

– Не будет.

– Я протестую. Я – персона грата.

– Говорите по-болгарски.

– Я требую телефонной связи.

– С кем вы хотите говорить?

– С генерал-лейтенантом Миховым.

– Еще с кем?

– С князем Кириллом.

– Еще?

– С царицей Иоанной!

– Я могу вас связать с путевым обходчиком Радко Данчевым. Он сидит у аппарата в Софии, – хмуро сказал подпоручик.

Посол вращал глазами, мешал болгарские слова с немецкими и тыкал тростью с серебряным набалдашником в сторону зеленых холмов. Они темнели в знойной дымке над бархатно-мшистой черепицей болгарского села. Эти холмы находились по ту сторону границы, в Турции.

Толпа путевых рабочих и крестьян-виноградарей подходила с красными полотнищами к перрону. Впереди, со знаменем в руках, шел уважаемый учитель Никола Цвятков, вчера освобожденный из темницы. Рядом – его товарищ по камере Радко Чолаков, седой старик, не снявший тюремного халата. Он шел и потрясал бледным кулаком.

Посол направился к вагону. Трость выпала из его руки, он поднял и побежал.

В толпе раздались голоса:

– Кровь за кровь! Смерть фашистам! Пусть ответят за все!

Подпоручик Георгиев хмурился, но не от какой-либо внешней причины, а от малярийного озноба, который морозно окатывал его в знойный полдень. День же был необыкновенный, единственный в жизни. По селектору софийские товарищи сообщили, что советские танки форсировали Дунай и приближаются к Варне. В столице население – на улицах. Девятое сентября будет великим днем Болгарии. Какой-то неизвестный друг передал по селектору слух, разнесшийся по столице: Георгий Димитров в Болгарии. Этим героическим человеком гордилась страна. «Что делать с господами хорошими? – размышлял подпоручик. – Ясно, что они готовят вылазку, чтобы пробиться в Турцию, и ночью все может случиться».

Через несколько минут полустанок опустел.

Отобрав пятерых самых отчаянных пограничников, Атанас Георгиев ворвался с ними в вагон.

– Руки вверх!

Подпоручик решительно вступил в коридор, раскаленный в послеобеденный час. Он заглянул в купе, дверь которого прихлопнул за собой посол. Стоя спиной к двери, жена посла что-то прикрывала под столиком. Подпоручик отстранил немку и увидел бочонок.

– Что это?

Приторный запах, напомнивший благоухание цветущих роз, показался знакомым болгарину. Посол Германии плыл перед воспаленным взглядом Атанаса Георгиева в облачке тонкого розового запаха.

– Откуда бочонок? – задохнувшись, спросил подпоручик.

– Вы забываетесь, офицер! Это подарок царицы!

Атанас Георгиев родился и вырос в Казанлыкской долине – в долине розовых плантаций. С матерью и сестрами он каждое лето собирал лепестки с маленьких тернистых кустов. Однажды отец повел его в Казанлык, на фабрику, где в тесных каморах старых цехов выдавливался из розовых лепестков, капля за каплей, дорогой экстракт – тот, что примешивается к лучшим парижским духам… Это был трудовой пот крестьянской семьи, только тут он благоухал. В родительской спаленке, за образами, хранился флакончик с урожаем – все достояние отца. Каждая ложечка розового масла стоила половину офицерского жалованья подпоручика.

– Подарок царицы? – раздельно произнес Атанас и вдруг разразился безобразным турецким ругательством. – Розовое масло?..

Он взял немца обеими руками за крахмальный пластрон рубашки и потряс, как тряс однажды на казанлыкском базаре вора, укравшего у вдовы Марийки корзину слив. Затем, набравшись терпения, подпоручик Георгиев подождал, пока посол трясущимися руками привел себя в порядок, и приказал солдатам начать изъятие документов.

– Всю бумагу… Всю! До листка…

Через час Атанас Георгиев с сухим пылающим лицом, шатаясь от жара, прошел по путям на виду у всех пяти вагонов. Следом за подпоручиком солдаты провезли на тачке посольскую переписку.

Солнце садилось за зелеными холмами.

Остаток вечера подпоручик провел в селе, в своей квартире, выложив пистолет на стол. Восемнадцать посольских баулов, аккуратно сложенных у стены, занимали чуть ли не полкомнаты. Хозяйка дома, старая Костадинка, напоила больного крепким чаем. Его трясло.

Изредка с полустанка приходили солдаты, железнодорожники, а то и крестьяне – доложить о происходящем. Тревога сквозила в словах связных: поезд как будто вымер.

Наступала темная южная ночь.

Как раз в это время полковник Ватагин и майор Котелков были вызваны в один из домиков на окраине придунайского румынского городка. Здесь, в надежно оцепленных переулках, со вчерашнего утра разместилось разведуправление фронта со всеми его отделами и отделениями, радиоузлом, шифровальным бюро, гаражом и другими вспомогательными службами. Когда они тихонько вошли, докладывал у карты начальник ветеринарного управления Амвросиев. Это было так неожиданно, что, усаживаясь в дальнем уголку, они даже переглянулись.

Сухощавый и бледный генерал Амвросиев показывал прутиком на карте, повешенной на стене, очаги распространения сапа, с которым встретились на пути наступления конные обозы. Сорок лошадей пало в течение последних двух дней. Все признаки злокачественного заболевания: язвы на губах, истечения из носа, короткое сопящее дыхание… А в изоляторах фронта находится еще более двухсот лошадей, положительно отреагировавших на маллеиновую прививку.