– Ну как? Не заскучал?

– Заскучал, товарищ полковник. Ох и бандура же!

– Ладно, доведи до места, а там посмотрим… Вот и Европа. Ты погляди, Шустов, не каждый день государственную границу переходим.

Шустов бросил взгляд по сторонам и сразу понял, о чем думает полковник: вот наконец не на своей земле видим мы исщербленные стены хат, конскую падаль под откосом. Под дамбой лежали завернутые в дерюгу женщина и девочка. У матери маленькое лицо, оскаленные зубы. Лоб у девочки – желтый, как воск. «Наши? Или уже ихние?» – подумал Славка. Он взглянул на Ватагина.

– Бабин прямо с лица спал, наушников не снимает.

– Пусть слушает. Ты ему не мешай.

– Зачем же мешать.

– Знаю тебя: наверно, развлекаешь.

– Мое дело маленькое, я везу, – возразил Шустов, но тут же, подавшись вперед, азартно зашептал: – А что бы это значило: «Пиджак готов! Распух одноглазый?..» Вот так позывной! Во сне не приснится…

– Об этом не здесь, – оборвал полковник. – Тебе во фронтовом ансамбле работать, всю программу бы вел, как раз по твоей разговорчивости.

– Гвоздей небось нахватали, – в свою очередь огрызнулся Шустов, оглядывая покрышки.

Полковник редко пользовался машиной из гаража разведупра. Под Кривым Рогом весной раздобыли ему новенькую трофейную – «бьюик» с перламутровым щитком, и с тех пор за баранкой находился у него стажер разведшколы Шустов. Полковник любил и сам водить машину и отдыхал за этим занятием. Ну уж зато и расплачивался он за каждую царапину на крыле: Шустов не прощал полковнику любительской небрежности.

– Сегодня ночуем вместе, – сказал Ватагин. – Сверну на край села, ты – за мной. А в три тридцать разбуди. Послушаю.

– Есть разбудить, товарищ полковник! Разрешите следовать?

– Погоди. Посмотри, Шустов.

Они стояли вполоборота к мосту, по которому вступала на Балканы Советская Армия. Минуло уже шесть суток с тех пор, как наши войска прорвали фронт на Днестре.

– Гляди. Запоминай.

Ватагин и сам не мог отвести взгляда от моста, по которому колонны тягачей катили орудия на юго-запад, в чужие страны. В сияющей высоте ныли невидимые бомбардировщики.

– Регулировщицу видел на мосту?

– Видел. А что, заметно?

Ватагин только загадочно усмехнулся и пошел к машине.

– Иван Кириллович… Иван Кириллович, велели разбудить, – шептал в четвертом часу утра Шустов над ухом Ватагина, подавая ему ремень и фуражку.

Шустов любил уставную субординацию и только по ночам, когда приходилось будить начальника, называл его по-домашнему – Иваном Кирилловичем.

Неслышными шагами прошел Ватагин во двор. Светало. Солдаты брали воду из каменного колодца. За деревьями легко было узнать спецмашину: ее полуоткрытая дверь освещена изнутри.

– Концерт начался. Жду, что будет дальше, – сказал Бабин, не отрываясь от приемника.

В фургоне машины было по-ночному душно, сонно. Ватагин надел наушники. Несколько минут сидели молча.

Походная радиостанция внутри напоминала вузовское общежитие: на столе учебники радиотехники, английского языка, чертежи и хлеб. В панель обивки засунуты полотенца, нож, вилка, карандаши. Окна завешены одеялами, плащ-палатками.

– Ничего не слышу, – шепнул Ватагин.

– Тишина – дефект нашего слуха, – отозвался Бабин.

Сутулый, с тощими ногами в просторных кирзовых сапогах, в громадной, не по росту, гимнастерке, Миша Бабин, прикомандированный в отдел к полковнику радист, в назначенные часы по расписанию работ вылезал в эфир на своей волне и стучал, стучал – связывал Ватагина то с «главным хозяйством», то с отдельными «точками» в тылу противника, а потом принимал и записывал в вахтенный журнал и передавал шифровальщикам, ничего, разумеется, не понимая в принятых текстах.

– KB… 10,15… 48,04… Как вы меня слышите? Перехожу на прием.

Не зная кодов, еще усложнившихся к концу войны, он привык различать своих неизвестных корреспондентов, что называется, по почерку – по стуку морзянки он догадывался, кто находится в трудных обстоятельствах где-то в заболоченном лесу, кто чувствует себя в безопасности в каких-то скалистых пещерах, кто притаился под угрозой разоблачения в большом городе. И ничего другого не было, кроме этой работы. В промежутке между сеансами приема-передач он решал математические задачки или шел на трофейный склад высматривать запасные радиолампы. Когда взяли Одессу, он выпросил у полковника американский приемник «Хаммерлунд» на двадцати трех лампах – его конфисковали у любовницы бежавшего румынского военного прокурора – и от нечего делать лазал по эфиру, силясь разобраться сквозь музыку широковещательных станций в писке искровых передатчиков. Из Будапешта передавали «Фауста». Другая волна доносила грустный рефрен французского вальса «Когда умирает любовь». Ленинград транслировал Седьмую симфонию Шостаковича. После многих часов приема Бабин вставал и, шатаясь, как пьяный, выходил подышать свежим воздухом. Южное небо за ночь поворачивалось вокруг антенны, и звезды, знакомые с детства, бледные ярославские звезды, были здесь крупнее и испанисто-романтичнее. Бабин возвращался. Уже в полусне крутил рукоятку точной настройки.

Несколько дней назад какая-то провинциальная широковещательная станция после танцевальной музыки передала открытым текстом на немецком языке что-то непонятное:

Подбежав ко второму приемнику, Бабин легко наткнулся и на ответ – кто-то бодро отозвался:

За этим последовала еще какая-то фраза. Она-то, по всей видимости, и могла содержать смысл информации.

Мальчишка? Какой-нибудь любитель, балующий от скуки в сонном захолустье? На третью ночь в тот же час Бабин снова поймал странные позывные. И снова загадочный ответ открытым текстом. Он доложил полковнику.

Так было и сегодня.

Между тем желтый свет лампы в колпаке из газеты все слабее окрашивал воздух: наступило то особое мгновение, когда стало заметно предрассветное порозовевшее небо за дверью. Шустов сидел за плечом Ватагина. Полковник слышал его напряженное дыхание.

Вдруг Бабин молча ткнул пальцем в воздух.

– …пи-ти… пи-ти-пи-ти… ти… пи-ти… – услышал Ватагин и затем: – Кле-кле… кле-кле-кле… кле-кле…

Он понял, что уже промахнулся, это совсем не то, что слушал Бабин. То, что он поймал, было похоже на тоненький клекот индюшат – это морзянка. Где же открытый текст?

Бабин вялым жестом смахнул наушники, протер глаза, вынул из ящика стола початок вареной кукурузы и задумчиво принялся жевать.

– Вот и все, товарищ полковник.

– А я опять пропустил. Что нового в тексте?

– Непонятно. По-немецки Warne vor Unglück. Остерегайтесь беды – так, кажется. Утром уточню по словарю.

– Надо бы знать, откуда передают.

– Кто их знает… Если примут на правом фланге – пропеленгуют.

– Вот и лови. Разговаривают по ночам, семь-восемь секунд. Ну как поймаешь! Мне нужно хотя бы сорок секунд.

– Ну что ты канючишь! – оборвал Славка Шустов.

Ватагин нахмурился: он знал, что Шустов завидует любому оперативному работнику и именно поэтому не прощает и Бабину его тоскливой рассудительности.

– Что ж, сеанс окончен? – спросил полковник и встал, потягиваясь.

– Я и начальнику шифрослужбы докладывал; но он тоже ничего не видит утешительного, – жаловался Миша. – Эти подковы с одного коня…

– Подковы, подковы… – вздохнул полковник и вдруг все обратил в шутку: – Что ж, как раз по сезону! Бегут на всех фронтах – вот им и нужно получше подковаться. Верно, Шустов?

Шустов промолчал. Он-то прекрасно понимал, что полковнику не до шуток.

Ватагин стал вылезать из фургона. Часовой поддержал его под руку. Из-под деревьев уже тянуло дымом солдатских костров. Сержант-усач, сидя на задке подводы, стругал брынзу в котелок. Распряженная лошадь черной губой трогала куст лимонных георгин. В этот рассветный час во дворе все казалось таким мирным, как будто солдаты уже возвращаются по домам. И особенно привольно звучал чей-то тенорок: