Видно, и этот певец, как и многие в те дни, думал: «Коли перешли рубеж – значит, и конец близок».

Но Ватагину, пока он шел по двору, было не по себе: знать, что где-то во вражеском тылу, может быть, на чердаке заурядной табачной лавки, сидят молодчики, готовые на все, – и не иметь возможности до них добраться! Переговариваются. О чем же, позволительно спросить? В последние недели эфир буквально клокочет – ведут передачи англичане и немцы, четники и партизаны, легионеры и посольства, подводные лодки и самолеты. Сводки радиоперехватов систематизируются ежечасно. Штаб требует: «Примите меры к уточнению». Это не так просто, как кажется на первый взгляд. Правда, Ватагин держит одну нить: друзья из Болгарии сообщили, что в Софии, в здании германского посольства, работает, по их сведениям, тайная радиостанция. Это уже похоже на дело. Известно, что английская разведка год назад нащупала нечто подобное в Ирландии: там, в Дублине, с чердака своей миссии немцы руководили по радио операциями подводных лодок в Атлантике. Это понятно. Остается расшифровать, о чем же хлопочут гитлеровцы здесь, на Балканах, в дни бегства? Warne vor Unglück – остерегайтесь беды. Что это значит?

Шустов досадовал на толстокожего Бабина, тот, видно, решил спать всю дорогу. Бабин очнулся от рывка машины и, зевнув, заметил:

– Несерьезный человек наш полковник.

– Не может быть! Это тебе в Военном совете сообщили?

– Нет, я сам вижу. Все он шутит, шутит.

– А если без шуток, то лучше голову под мышкой носить. Все умные люди шутят. Даже Маркс.

– Или капитан Цаголов?

Шустов промолчал, только прибавил газу. Со стороны Бабина – это особый способ уязвления. Кроме полковника Славка действительно был влюблен в капитана Цаголова – щеголеватого горца, попавшего в разведку из моряков и мечтавшего вернуться на флот.

– Серьезному человеку шутить незачем, – философствовал Бабин. – Так работать трудно.

– Мне вот легко.

– Ты стажер. Это не работа.

Можно ли больнее хлестнуть по самолюбию? Шустов надолго замолчал, покачиваясь и вперившись взглядом в набегающее полотно гудрона.

Уже за Дунаем, в Добрудже, Шустов тормознул, распахнул дверку: отставший от роты солдат просился подвезти.

– Ты что, пехота? Сто верст отмахал, еще охота? – подтрунил Шустов над пешим человеком, но, видимо, нарочно, чтобы стеснить Бабина, пустил солдата третьим в кабину.

Бабин помалкивал. Тут он весь – Шустов: огорошит человека, потом пожалеет.

Как будто забыв о присутствии радиста, Шустов разговаривал с солдатом, но все, что ни говорил он, относилось только к Мише Бабину. Сколько тут было язвительных намеков!

– …Видите ли, дорогой товарищ, всякая задача оказывается проста после того, как вам ее растолкуют. (Это намек на то, что Бабин ждет ключа от шифрослужбы.)

– …Видите ли, гвардии попутчик, в разведке надо иметь воображение ребенка и терпение ученого. (Это намек на мнимую тупость Бабина.)

Все било в цель! Бабин даже зашевелился, на радость Славке.

Между тем они дружили.

Дружба их началась еще в забитых снегами донских хуторах. В танковом корпусе Славка Шустов был сержантом, мотоциклистом в группе связи, а Миша Бабин, как и теперь, был рядовым. В глубоком рейде по тылам противника Бабин отличился как блестящий коротковолновик и знаток немецкого языка. Его стали ценить, только с воинской выправкой у него не получалось: козыряя, он нелепо подпрыгивал, и звали его в роте – «радкосыч». Щеки его зарастали белым пухом. Длинные ноги всегда аккуратно обернуты обмотками. Страдая флюсами, он часто подвязывал щеку. Часто бывал задумчив, самоуглублен.

Шустов однажды под веселую руку заметил, что радист здорово смахивает на фигуру с известного плаката «Разгром немцев под Москвой». Все развеселились.

И ничего бы, да тут записной остряк Савушкин решил уточнить – обозвал Бабина фрицем. Миша покраснел, не зная, как ответить. Шустов покраснел тоже: чувство справедливости, горячее, почти детское, заставило его пережить чужую обиду, как собственную. Первым движением души было желание турнуть Савушкина за порог, но Шустов сдержался. Ехидно наклонив набок чубатую голову, он сказал лысому толстяку:

– Чижик (это было сказано очень нежно), может быть, вы извинитесь перед товарищем Бабиным?

– А чего мне извиняться? – возразил Савушкин, заметно побаивавшийся Шустова. – Ты сам про плакат вспомнил.

– Да, но кто тут произнес иностранное имя?

– За иностранное имя могу извиниться. Подумаешь…

Славка наставительно заключил:

– Теперь порядочек. Можете продолжать свои занятия. Жуйте воблочку.

Тогда-то и зародилась их дружба.

Шустов в ту пору щеголял в куртке-кирзовке (на черных петлицах – эмблема: танки), на боку – планшет и финский нож с янтарной рукояткой. И был у него трофейный аккордеон, на котором готической вязью на перламутре было начертано: «Адмирал Соло». Славка нашел его в разгромленной немецкой автоколонне, долго не мог научиться играть даже самые пустяковые мелодии и однажды сунул своего «адмирала» девчатам в санитарную машину. «Нету у меня слуха, везите его от меня подальше!»

Был он шумный, озороватый и, в общем, отважный парень. Один раз, когда горела станица и трудно было в столбах пламени провести автоколонну, а кругом сугробы, не объедешь, – Шустов первый показал дорогу шоферам сквозь огонь. И когда один мальчик, из хуторских, подорвался на мине, Бабин сам видел, как Славка подошел к нему, осмотрел его вытянутые, залитые кровью ручонки, усадил в коляску своего мотоцикла и под шрапнельным обстрелом вывез по степному грейдеру в тыл, к медсанбатовским хирургам.

С кем и дружить на фронте, если не с таким человеком! Не стесняясь, Бабин признался Славке в том, что вся душа его осталась дома, в Ярославле, где ждут его важные дела, и он опасается, как бы после войны не задержали его в армии. В этой дальновидности Славка усмотрел весь его характер: педантичный и достаточно себялюбивый. С изумлением Шустов вглядывался в человека, который еще в донской степи предвидит последствия грядущей победы и больше смерти опасается старшинских лычек.

Вскорости Шустов был откомандирован в глубокий тыл – Бабин смутно догадывался, что он попал в разведшколу. В самый раз – по характеру! Прошло полгода, превратности войны снова свели их уже в разведуправлении фронта. Производство в младшие лейтенанты не отдалило Шустова от Бабина. Миша оценил это по достоинству.

Славку с его неукротимым интересом ко всему, с чем он соприкасался, привлекала в Мише его серьезная отзывчивость. Однажды он рассказал Мише, что держал экзамен в студию Театра имени Вахтангова и провалился, потому что дикция никуда не годится: будучи москвичом, он все шипящие произносит, как одессит, смягченно – «на позицию девушька прово-ж-жяла бойца»… Но Миша ничуть не посмеялся, а, наоборот, долго рассказывал, что где-то читал, будто народный артист Певцов был даже заикой, и, однако, ничего: сумел преодолеть это на сцене.

Да, что касалось начитанности и вообще образования, тут Шустов отстал от Бабина: тот еще до войны заочно учился в институте связи и на фронте не расставался с учебником радиотехники, изучал языки и даже чертил, «чтобы не разучиться», а у Шустова не было позади даже десятилетки.

В эти дни на Днестре, когда друзья оказались вместе, Шустов поделился своей надеждой: после войны не расставаться с полковником Ватагиным.

– Тяжело с ним работать. Он все загадками говорит, – заметил Бабин.

– Так ты догадывайся. На что нам голова дана?

– Да он больно хитро загадывает. Непонятно. Темнит просто.

– А я всегда понимаю, – упрямо повторял Славка.

Он не умел объяснить Бабину, что понимает полковника потому, что любит его и с чуткостью любящего человека угадывает его мысли и настроения.