— Нет, — ответил я задумчиво. — Она вполне могла этого и не знать. Мать Ху Шенг умерла, когда та была совсем маленькой, а сама она… ну, после этого она не слышала женских разговоров, у нее не было наперсниц. Так уж вышло. А о чем ее должны были предупредить?

Тофаа сказала напрямик:

— Что она ни в коем случае не должна заводить детей.

— Почему? Да объясните мне, в чем дело? Ху Шенг что, сейчас в большой опасности?

— Не во время беременности, нет. У вашей госпожи не возникнет трудностей, пока она носит ребенка все отведенное на это время, если она в целом здорова. Знаете, как у нас говорится: беременная женщина — счастливая женщина. Проблемы начнутся, когда наступит время разрешиться.

— И тогда?

Тофаа отвела от меня взгляд.

— Тяжелее всего, когда выходит головка ребенка. Головка младенца овальная, так же как и нормальное тазовое отверстие. Как бы больно и трудно женщине ни было, головка обязательно выходит наружу. Однако если этот проход имеет неправильную форму, сердцевидную, как в случае вашей госпожи…

— Тогда?

Индианка ответила уклончиво:

— Представьте, что вы высыпаете зерно из мешка с очень узким горлышком, а в зерно забралась мышь, и она застряла в горлышке. Однако зерно обязательно нужно высыпать, поэтому вы сжимаете мешок, выкручиваете его и давите на него. Что-то из этого в конце концов поможет.

— Мышь лопнет. Или горловина разорвется.

— Или же весь мешок.

Я простонал:

— Господи, пусть это будет мышь! — Затем я повернулся к Юссуну и спросил: — Что было сделано?

— Все возможное, старший брат. Ван Баян хорошо помнит, что он обещал тебе следить за безопасностью госпожи. Ее навещают все лекари двора Ава, но Баян не слишком доверяет им. Он послал курьеров в Ханбалык, чтобы оповестить об этом великого хана. Хубилай-хан отправил к Баяну своего личного придворного лекаря, хакима Гансу. Этот старик чуть не умер, пока проделал весь путь на юг в Паган, но он сам захочет умереть, если хоть что-нибудь случится с госпожой Ху Шенг.

Ну, подумал я после того, как Тофаа и Юссун ушли и оставили меня размышлять в одиночестве, что бы ни случилось, едва ли я смогу обвинить в этом Баяна, или Гансу, или кого-то еще. Ведь именно я подверг Ху Шенг опасности. Это, должно быть, произошло в ту первую ночь, когда мы с Ху Шенг и Арун развлекались все вместе; я пребывал тогда в таком возбуждении, что пренебрег тем, что долгое время было моей обязанностью и удовольствием, — каждую ночь помещать во влагалище своей возлюбленной кусочек лимона, препятствующий зачатию. Я попытался подсчитать, когда же это случилось. Сразу после нашего прибытия в Паган. Значит, сколько уже прошло времени? Gesù, по крайней мере восемь месяцев, а возможно, и все девять! Должно быть, Ху Шенг уже пришла пора рожать. Ничего удивительного, что Баян забеспокоился и велел, чтобы меня отыскали и привели к ее ложу.

А уж как волновался я сам! Ведь даже если моя дорогая Ху Шенг подвергалась хоть малейшей опасности, то мне и то хотелось оказаться рядом с ней. Сейчас же она находилась в смертельной опасности, а я был так непростительно далеко. Мне показалось, что, пока мы пересекали Бенгальский залив, время словно нарочно тянулось гораздо медленнее, чем во время первого путешествия. Капитан и члены экипажа наверняка посчитали меня не самым приятным пассажиром из тех, кого они перевозили на своем корабле, да и двое моих друзей-спутников тоже, скорее всего, сочли меня не слишком приятным компаньоном. Я постоянно огрызался, брюзжал, раздражался и шагал взад-вперед по палубе. Я проклинал матросов каждый раз, когда хоть один лоскут из множества парусов не был поднят на мачтах, я проклинал безбрежность залива, проклинал погоду, когда на небе появлялось хоть одно облачко, я слал проклятия бесчувственному течению времени, которое текло здесь так медленно, а где-то торопилось и приближало Ху Шенг ко дню родов.

Но больше всего я проклинал самого себя, потому что если и существовал на земле мужчина, который знал, что ощущает беременная женщина, то это был я. Тогда, на Крыше Мира, под влиянием любовного зелья, я на короткий миг вынужден был стать женщиной, испытывающей родовые муки. Была ли то фантазия или реальность, вызвало ли снадобье изменения в моей голове или трансформации в моем теле — но в любом случае я пережил тот жуткий период в жизни женщины, когда у нее рождается ребенок. Я знал это лучше любого другого мужчины, лучше даже, чем мог знать мужчина-лекарь, скольким бы роженицам он ни помог. Я понимал, что в родах нет ничего приятного или счастливого, как заверяют нас все мифы о материнстве. Я знал, что это грязная, тошнотворная, унизительная и ужасная пытка. Я видел, как Ласкатель проделывал подобные отвратительные вещи с несчастными «объектами», но даже он не мог пытать их изнутри. А роды еще ужасней, ведь бедная женщина может только беспрерывно вопить, пока пытка не закончится последней агонией высвобождения.

Но несчастная Ху Шенг не могла даже кричать.

А если мечущееся, неистовое, бешеное существо внутри нее так никогда и не выйдет наружу?..

И во всем этом виноват был я. Я пренебрег простыми мерами предосторожности по меньшей мере однажды. Однако в действительности прегрешение мое было гораздо больше. Ведь, пережив на своей собственной шкуре тот воистину ужасный опыт с беременностью, я дал себе обещание никогда не подвергать ни одну женщину, которую полюблю, такой участи. Следовательно, если бы я по-настоящему любил Ху Шенг, я бы ни за что не позволил себе совокупиться с ней, чтобы никогда не подвергнуть ее даже малейшему риску. У меня просто сердце разрывалось, когда я вспоминал, сколько раз мы с ней наслаждались любовью, ибо теперь понимал, что, даже приняв меры предосторожности, она наверняка каждый раз все равно подвергалась опасности. И я дал зарок, что если сейчас Ху Шенг останется жива, то я уже больше никогда не возлягу с ней. Я все равно буду любить ее, но мы найдем другие способы демонстрировать друг другу свою привязанность.

Приняв такое горькое решение, я попытался утопить свои опасения в более счастливых воспоминаниях, но сама сладость последних делала первые горше. Я вспоминал, как прощался с любимой, когда мы с Юссуном уезжали из Пагана. Ху Шенг не могла ни услышать, как я крикнул ей перед отъездом: «До свидания, моя дорогая!», ни ответить мне. Я вспоминал, как она, лишенная возможности когда-либо услышать музыку, вместо этого часто ощущала ее, видела и чувствовала. Как Ху Шенг создавала музыку вокруг себя, не будучи в состоянии извлечь ее сама, потому что я знаю, люди — даже самые суровые слуги, занятые неблагодарным трудом, — часто мурлыкали или счастливо напевали только потому, что Ху Шенг находилась в комнате. Я припомнил, как однажды летним днем, когда нас застигла неожиданная гроза, все монголы вокруг дрожали от страха и бормотали в качестве защиты имя великого хана. Одна только Ху Шенг улыбалась, когда вспыхивали молнии, не боясь ужасного грохота, которым они сопровождались: для нее гроза была всего лишь очередным проявлением красоты. Я вспомнил, как часто во время наших совместных прогулок Ху Шенг бежала, чтобы сорвать какой-нибудь цветок, на который я сам сроду не обратил бы внимания. Вспомнил, как я посмеивался над ее неуклюжей, словно колени связаны, женской манерой бежать; однако сколько в этих насмешках было любви и нежности, ведь каждый раз, когда она бежала, мое сердце кувыркалось в груди…

Кажется, прошла вечность или даже две, и вот наконец наше путешествие закончилось. Как только на горизонте замаячил Акуаб, я заранее приготовил свои вещи, попрощался и поблагодарил госпожу Тофаа — таким образом, мы с Юссуном смогли спрыгнуть с палубы в порту, прежде чем корабль пришвартовался. Без лишних слов, только махнув сардару Шайбани рукой, мы вскочили на лошадей, которых он привел на берег бухты, и пришпорили их. Шайбани, должно быть, едва лишь наше судно показалось вдали, отправил вперед курьера, потому что, хотя мы с Юссуном и быстро покрыли расстояние в четыреста ли, в Пагане нас уже ждали. Ван Баян не вышел мне навстречу, без сомнения, решив, что сам слишком груб для такого деликатного дела. Вместо этого он отправил встречать нас старого хакима Гансу и маленькую служанку Арун. Я соскочил с коня, весь дрожа: сердце мое сильно билось, а мышцы были перенапряжены от долгой скачки. Арун подбежала, чтобы взять мои ладони в свои, Гансу держался более степенно. Им не было нужды говорить. Я увидел по их лицам — его серьезному и ее печальному, — что приехал слишком поздно.