— Это будет не только мое слово.

— Никто не станет свидетельствовать против меня.

— Еще как станет! Биянту, моя бывшая служанка.

— Ты уверен, что хочешь вызвать ее на суд? Мудро ли это? Близнецы ведь погибли из-за тебя. Весь двор знает об этом, теперь узнают и все судьи ченга. Биянту давно мертва.

— Ты знаешь, что это не так, будь ты проклят. Она разговаривала со мной сегодня вечером и все мне рассказала. Она ждет меня сейчас на холме Кара.

— Там никого нет.

— На этот раз ты ошибаешься, — сказал я. — Биянту ждет меня там. — И самодовольно улыбнулся арабу.

— На холме Кара никого нет. Ступай и посмотри. Вообще-то я действительно еще раньше сегодня вечером послал туда свою служанку. Я не помню ее имени и сейчас даже не могу припомнить, с каким именно поручением отправил ее туда. Но когда некоторое время спустя девушка не вернулась, я отправился на ее поиски. Она всего лишь служанка, но Аллах велит нам заботиться о слабых. Если бы я отыскал ее, то, вполне возможно, девушка сказала бы мне, что ты побежал навестить Ласкателя. Тем не менее мне очень жаль сообщать это тебе, я не нашел ее. И ты не найдешь. Холм давно пуст.

— Ты чудовище и убийца! Ты убил еще одну?..

— Если бы я все-таки нашел ее, — продолжал он безжалостно, — бедная девушка также могла бы мне сказать, что ты не захотел оказать ей последнюю услугу. Но мы, мусульмане, более сострадательны, чем бессердечные христиане. Итак…

— Dio me varda!

Он отбросил насмешливый тон и резко произнес:

— Меня начинает утомлять это соперничество. Позволь мне сказать еще кое-что. Я предвижу, что кое у кого изумленно поднимутся брови, Фоло, если ты начнешь публично заявлять, что слышал голоса в Павильоне Эха, особенно если ты скажешь, что слышал голос давно умершего человека, воскресшего мертвеца, погибшего в результате несчастного случая, причиной которого был ты. Самым снисходительным объяснением в этом случае станет то, что ты, к прискорбию, сошел с ума от чувства вины, возникшего из-за этого происшествия. И все, что бы ты потом ни пролепетал — в том числе и обвинения, выдвинутые против важных и высоко ценимых придворных, — будет расценено так же.

Я мог только стоять и бессильно кипеть от ярости.

— И заметь, — продолжил Ахмед, — твой достойный сожаления недуг может в итоге обернуться против тебя. У нас, в цивилизованных странах ислама, есть особые учреждения. Они называются Домами иллюзий, и там безопасности ради содержат людей, которыми овладел демон безумия. Я уже давно уговариваю Хубилая учредить такие же дома здесь, но он упрямо отстаивает мнение, что подобных демонов просто нет в этих благотворных местах. Твой расстроенный разум и беспокойное поведение могут убедить его в обратном. В таком случае я прикажу начать строительство первого катайского Дома иллюзий и предоставляю тебе ломать голову над тем, кто станет его первым обитателем.

— Ты… ты! — Я было рванулся к нему, лежащему на кровати сиреневого цвета, но араб протянул руку к прикроватному гонгу.

— А теперь сходи и убедись сам, что на холме Кара нет никого — нигде нет ни одного человека, кто бы подтвердил твои безумные бредни. Нигде. Ступай!

Что еще я мог сделать? Я пошел, печальный, совсем упав духом, и с трудом дотащился до самого верха холма Кара к Павильону Эха еще раз, хотя и знал, что там, как сказал араб, наверняка никого нет. Так оно и оказалось. Ни малейшего следа Биянту. Наверное, ее уже и впрямь нет в живых. Медленными шагами я вновь спустился с холма, еще более удрученный и разбитый, «с волынкой, вывернутой наизнанку», как говорят у нас в Венеции и как выразился бы мой отец, большой любитель подобных изречений.

Это заставило меня вспомнить об отце, и, поскольку у меня больше не было никакой цели, я потащился по направлению к его покоям, чтобы нанести визит. Может, у него найдется для меня мудрый совет. Но одна из отцовских служанок ответила на мой стук в дверь, что ее господина Поло нет в городе — еще или снова, я не спросил. Поэтому я безучастно отправился дальше по коридору, к жилищу дяди Маттео. Я спросил служанку, не в отъезде ли ее господин, и она ответила мне, что нет, но что он не всегда проводит ночь в своих покоях и время от времени, чтобы не беспокоить без нужды слуг, приходит и уходит через заднюю дверь, которую вырезал в задней стенке своего жилища.

— Поэтому я никогда не знаю, в спальне господин Поло ночью или нет, — сказала она с легкой грустной улыбкой. — Я не вторгаюсь к нему.

Я припомнил, что дядя Маттео однажды заявил, что «доставил удовольствие» этой служанке, и я, помнится, еще тогда порадовался за него. Может, это было лишь мимолетное вторжение в область нормальной сексуальности, и дядюшка, рассудив, что подобное больше не приносит ему удовлетворения, перестал этим заниматься, вот почему служанка больше «не вторгается к нему».

— Но поскольку вы все-таки его племянник, а не незваный гость, — сказала она, кланяясь мне в дверях, — то можете зайти и посмотреть сами.

Я прошел через комнаты в его спальню: там было темно и кровать пустовала. Дядюшка отсутствовал. Мое прибытие домой, подумал я, криво улыбнувшись, трудно назвать встречей с распростертыми объятиями и слезами радости, никто меня в Ханбалыке не ждал. При свете лампы, который падал из гостиной, я начал искать листок бумаги и письменные принадлежности, вознамерившись оставить записку, в которой, по крайней мере, говорилось бы, что я вернулся обратно домой. Когда я на ощупь шарил в выдвижном ящике комода, мои пальцы зацепились за какие-то одежды из удивительно тонкой ткани. Недоумевая, я извлек их в полумраке. Едва ли это были подходящие наряды для мужчины. Поэтому я вернулся в гостиную, принес лампу и снова вытащил ткань. Это были, бесспорно, женские наряды, но огромного размера. Я подумал: господи боже, неужели теперь дядюшка развлекается с какой-то великаншей? Может, поэтому служанка казалась печальной: из-за того, что господин бросил ее ради какой-то уродины? Ну, по крайней мере, это была женщина…

Однако я ошибся. Когда я хотел положить наряды обратно, то увидел дядю Маттео, который, очевидно, в этот момент украдкой пробрался к себе через заднюю дверь. Он выглядел испуганным, раздраженным и сердитым, но не это бросилось мне в глаза в первую очередь. Что я заметил сразу же, так это что его безбородое лицо было все покрыто белой пудрой, даже брови и губы. Его глаза были обведены черным, веки удлинены при помощи сурьмы, на том месте, где должен был располагаться его широкий рот, был нарисован маленький ротик в виде розового бутона, а волосы были искусно уложены и скреплены деревянными шпильками. Дядюшка был одет в прозрачный наряд из разлетающихся шарфов и дрожащих лент цвета сирени.

— Gesù… — выдохнул, я, когда мое потрясение и ужас уступили дорогу пониманию — хотя лучше бы этого никогда не случилось. Почему это не пришло мне в голову раньше? Видит бог, я слышал от многих людей о «необычных вкусах» wali Ахмеда, я давно знал об ужасном напряжении, в котором пребывал дядя, подобно человеку, уносимому волнами от одного разрушенного прибежища к другому. Мало того, не далее как сегодня вечером Биянту явно смутилась, когда я упомянул о «крупной женщине» Ахмеда, и сказала уклончиво: «Если у этого человека и было женское имя…». Она знала и, возможно, решила, с присущей женщинам хитростью, приберечь это знание, чтобы позже со мной поторговаться. Араб угрожал открыто: «Я сделаю общеизвестными некоторые рисунки…» Я должен был еще тогда вспомнить, какого рода рисунки заставляли втихомолку делать мастера Чао. «Само имя Поло станет посмешищем…»

— Gesù, дядя Маттео… — прошептал я, испытывая жалость, отвращение и разочарование одновременно. Дядюшка ничего не ответил, но у него хватило совести выглядеть теперь пристыженным, а не сердитым, как в самый первый момент, когда все раскрылось. Я медленно покачал головой, обдумал кое-что и наконец сказал: — Ты, помнится, когда-то очень убедительно рассуждал о добре и зле. Внушал мне, что только бесстрашный и злой человек торжествует в этом мире. Неужели теперь ты сам последовал своим наставлениям, дядя Маттео? Неужели это, — я показал на его жалкий облик, свидетельство его полной деградации, — то самое торжество, которого ты достиг?