— Я не буду больше принимать. Скажи — заболел. И, пожалуйста, вызови такси.
Что же шумит? Я ничего не понимаю. Либо я все забыл. Либо думать о своей болезни нельзя ничего...
Разрыв?! Разрыв?! Нет!
Надо быстрей, быстрей в больницу. Сколько времени потерял! Разрыв. Этот шум просто свел меня с ума. Что же это за шум?
Возбуждение характерно для инфаркта — это симптом.
Вот и я ношусь по кабинету как оголтелый. А раз я ношусь, значит, не разрыв. Как бы я мог двигаться?
Вся моя строгая медицинская логика разбилась о боль. Надо лежать — я хожу. Извращенная медицинская логика больного врача.
В такси.
Что за нелепая выдумка ехать на такси? Каких-нибудь два часа назад я бы знал, как поступать в подобных случаях. Коль скоро я спешу, так вызвал бы «Скорую». И потом, почему я спешу к себе в больницу? Уж если я думаю, что это разрыв, то либо вообще нечего спешить, либо уж в институт грудной хирургии. Пусть зашивают. Нет, разрыва быть не может. Уже давно сердцу негде было бы биться. А если разрыв перегородки? Если бы это был другой больной, а не я, мысль о разрыве, наверное, и в голову бы не пришла.
Я рассуждаю вполне логично. Но почему же действия абсурдные? Кривая психика больного ломает все мои логические положения.
Ужасный шум продолжается. Боль остается. Быстрее бы больница. Нелепо было ехать на такси. На «Скорой» я был бы уже там...
Слава богу, доехали.
Почему я не пошел в приемный покой? Зачем мне понадобился халат? Надо было зайти в приемный покой и лечь. Остальное все было бы сделано без меня. Как говорят французы — хорошие мысли всегда на лестнице.
Психика больного продолжала крушить и корежить привычные рассуждения, ассоциации и рефлексы врача. Вот так ведет себя больной. Неправильно. И мы возмущаемся. Говорим, надо повысить медицинскую грамотность. Вот я грамотен. А поведение так же нелепо.
Надо было оставить портфель в раздевалке. Очень уж он тяжелый. Кажется, я совсем потерял способность рассуждать.
Надо зайти к Вальке в кабинет, пока я внизу.
— Валь, у меня что-то сердце болит. Наверно, стенокардия или инфаркт. Я пошел к Михаилу Григорьевичу. Ты подойди потом. Позвони после домой ко мне, ладно?
Естественно, что Валька заржала.
— Зайди,— говорит,— на обратном пути.
Теперь уже факт: стоит Михаилу Григорьевичу меня посмотреть, и все — мне с места не сойти. Прикует меня. В самом лучшем случае — три недели. Надо зайти в уборную.
Многое из того, что я тогда делал, понял значительно позже. По-видимому, это был почти полный мгновенный развал личности, во всяком случае, личности врача.
Терапевты долго подробно и обстоятельно меня ощупывали, ослушивали и остукивали. Я, почувствовав вдруг, что представляю «определенный академический интерес», стал понимать и всю свою значительность.
А боль становилась сильнее. Больно очень!
— Михаил Григорьевич! Ведь это не функциональные боли, да? Это же органика, раз такой шум.
— … Безусловно.
— По-видимому, это инфаркт, а?
— … Скорее всего. Мальчик мой, вам надо немедленно лечь. Ложитесь прямо на диван. Нет, нет, не надо раздеваться. Прямо так. До завтра так лежите. А завтра переведем в палату. Сейчас надо сделать понтопон с атропином. Туфли мы сейчас снимем.
Конечно, это инфаркт. Простой инфаркт. Если бы это был разрыв, я был бы уже на пути в морг. Особенно после всех моих экзерсизов. Коль скоро я после них жив, значит, буду жив и дальше.
Понтопон ни черта не помогает. Боли остаются. И в груди и в плече. А шума я сейчас сам не слышу. А они все слушают. Значит, трубкой он еще прослушивается. Сняли бы боли. Сколько же их можно терпеть? Уже около пяти часов болит.
И второй раз понтопон не помог.
И после горчичников болит.
Какая гадость эти пиявки на груди! Мерзость. Ненавижу их. И сам никому не назначаю. Они еще не присасываются. Глюкозой всю грудь смазали. Липко. Сначала пиявки были тонкими, противными черно-зелеными червячками. Присосались и стали расти, пухнуть, увеличиваться. Черный цвет стал отливать чем-то алым. Напьются крови и отвалятся. Все девять отвалились. Сорок пять минут сосали.
Все равно болит.
Третий укол.
Все равно болит.
Я ведь еще и не осознал толком, что со мной. А завтра утром меня уже может не быть. Буду не человек — вещь, табуретка.
Почему же мне не страшно? Нет страха смерти. Надо, чтоб мне принесли завтра что-нибудь почитать. Домой, старикам, пока звонить не надо. Они успеют узнать. Надо напомнить, чтоб не забыли поздравить Марата с днем рождения. О чем думать стал! Боли уменьшились, стало быть. Но все-таки болит. Если еще продлится час, я стану ныть. Я просто не выдержу. Уже восемь часов болит.
Если я заною, как работать с ними буду потом? Надо крепиться. А то ведь после хоть уходи с работы.
Лежать ужасно неудобно. Еще много дней придется так лежать на спине. А сколько, интересно, этих дней будет?
Быстро идет время. С одной стороны, оно, кажется, идет очень быстро, а с другой — так медленно...
Спать очень хочется.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А через двадцать минут проснулся, и болей не было. Только грудь болела, как после битья или тяжелой работы. Глубоко вздохнуть трудно. Но той боли не было. Шума не было. Хорошо. Много ли человеку надо?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На второй день пришла главный врач. Говорит — не расстраивайтесь. Большие операции делать не будете. Аппендициты, грыжи будете делать.
Зараза!
А я делаю всякие.
1962 г.
СЛУЖАЩИЙ
Все. Хватит с меня. На кой мне все это нужно! На кой мне эта хирургия! Уйду в поликлинику. Буду ходить на работу к девяти, уходить в положенное время. Ночью спать спокойно. По вечерам ходить в гости, в театр. Сидеть дома с ребятами. До каких же еще пор мне мучиться! Вон сколько лет уже, а оперировать до сих пор еще так и не научился.
Ну все сделали. И оперировали вовремя. И операция прошла удачно, как мне казалось. Ну трудно было. Эх, если бы знать, что там точно не рак, а язва, я бы не делал такой большой операции. Какой-то ужас! Убрал бы меньше желудка, и теперь было бы все в порядке. А так мучайся, бегай по ночам в больницу. Хороший хирург сказал бы сразу, рак это или язва. Правда, в лаборатории тоже исследовали под микроскопом и тоже не уверены.
И вся жизнь в таких сомнениях. Сколько же можно сомневаться! Пока молод еще — сомнения интересны, а теперь...
Хороший хирург не ходит по ночам и по выходным в больницу. Сделал операцию и пошел домой — отдыхай. А тут бегаешь, бегаешь...
Хватит!
Что же мне с ним делать?! А сейчас уже ничего и не поможет, что будет то будет.
Время бежит как оголтелое. Быстро летит. В молодости медленно ползло. Узнавал тогда все время что-то новое. А сейчас летит — все то же самое. Ничего нового. Удивление не сдерживает уже время...
А выводов все не делаю.
Как же я не мог додуматься, что там?
И сейчас не знаю. Если б точно знать, что это не рак, все было бы легче.
А я как ребенок: желать, требовать научился, а думать нет. Вот теперь и мучаюсь.
* * *
Борис Дмитриевич заходил опять по комнате и очень недолгое время думал лишь о том, что надо сыну, который сейчас придет со двора, подогреть обед, но потом снова стал стенать и ругать себя.
* * *
А все от моей суетности, завистливости, вечно мне мало. Я всегда хотел быть лучше кого-то, каждый раз я хотел стать выше кого-то, сделать операцию лучше кого-то, как древний боярин — быть местом повыше.
* * *
