Впрочем, ящик, конечно, можно и как следует закрепить — из-за этого хозяин прибыльной квадратуры уж точно ругаться не станет, но даже противно представить, что совершаешь такое, учитывая тяжкое бремя квартплаты.

Ящик громыхнул, и мгновенно целых две соседки высунулись полюбопытствовать. Разумеется, они слышали, как Рита, уже не помня себя, накануне вечером кричала. Но ни тени сострадания в глазах старушек — лишь суетливо праздный интерес.

— Здрасьте! — чуть не хором.

— Здрасьте, — угрюмо и через силу ответствовала Рита, не глядя на соседок, однако не решаясь почему-то промолчать, хотя дома, в большом городе, почти никогда с соседями не здоровалась, как и они с ней.

Но, может, не решилась она промолчать, ибо не хотела лишнего злословия услыхать, когда будет лежать в гробу, и попрутся якобы проститься с ней все эти старые дуры. А они обязательно попрутся, потому что — это Риту где-то месяц назад угораздило случайно наблюдать тут же в подъезде, только этажом ниже — здесь так заведено.

Однако спасибо соседкам и за то, что вопросы, явно просившиеся с их языков, все-таки не слетели, не капнули ядом в душу. Молча пронаблюдали почтенные женщины, как закрывала Рита замки, как спускалась вниз по лестнице, хотя потом, когда хлопнула внизу дверь подъезда, наверняка обсудили все, что хотелось обсудить, и пожалели, что не насмелились добыть свежую информацию из первых рук, которая сделала бы дискуссию гораздо живее и плодотворнее.

А на улице тревожно желтых, восторженно красных да болезненно бурых листьев нападало за двое суток — ну да, ровно сорок восемь часов не выходила Рита на свой, как правило, ежедневный моцион — аж по щиколотку. Брести по ним, как по сугробам почти, однако несравнимо приятнее почему-то. Причем именно брести хочется, а не идти, высоко поднимая ноги. Брести и торить глубокую, до самого асфальта, тропу, по которой, однако, ни за что не пойдут следующие за тобой — каждый осознанно или инстинктивно пожелает торить собственную. Забавно…

Еще весной возле подъезда под сенью старых, непотребно разросшихся кленов две добротных лавочки стояло. Одна даже была уютной спинкой оснащена. Но с тех пор, как на первом этаже вместо давно закрывшейся молочной кухни круглосуточный магазин обосновался, законные старушечьи места на лавках враз сделались постоянно занятыми совершенно иным, притом абсолютно чуждым контингентом.

Разумеется, единственный вход в магазин располагался на противоположной от подъезда стороне, но что стоило обойти дом да за угол завернуть, и вот оно — как бы летнее кафе. Вполне уютное и без какой-либо наценки.

У нас ведь народ-то, заметим, не привередливый, в шикарном заведении, каким-либо образом туда попадая, часто известную скованность испытывает, обычно преодолевая ее немотивированной агрессивностью и натужной развязностью, а наценки, естественные для всякого заведения и пропорциональные, наверное, его классу, мягко говоря, недопонимает и всей душой не принимает. Отчего как проносил исстари спиртные напитки в шикарные заведения с собой, сколь бы строжайше оно ни воспрещалось, так и всегда будет норовить пронесть. Не каждый индивид, само собой, однако и никогда подчистую не вымрут индивиды с данной природной наклонностью.

В свете сказанного понятно и то, что наклонность к непринужденному распитию, а также прочим связанным с ним делам в не отведенных специально для этого местах неистребима в нашем простодушном народе, тем более теперь, когда ее, похоже, никто больше и не помышляет истреблять.

И однажды этот чуждый и, разумеется, шумный, круглосуточный, как и магазин, а также чрезвычайно пакостливый контингент вконец достал лысого, но еще довольно крепкого и решительного дядечку из первой квартиры. Хотя дядечкины окна выходили на противоположную сторону, так что его неудобства не шли ни в какое сравнение с неудобствами других соседей, но постоянный мусор в подъезде да характерно пахнущие лужи были, конечно, общими для всех.

И этот товарищ однажды вышел из дома с топором на плече. «Контингент» при виде него не только смолк мгновенно, но, может быть, даже временно «обезножел». Потому что человеку с топором пришлось отдирать доску от скамейки вместе с сидящими на ней людьми. Они уж потом, когда завизжали огромные ржавые гвозди, разом вскочили с нагретого места, прижимая к груди нехитрое имущество свое — напитки да закусь, которым также хватало места на лавочке.

Уяснив, что намерения угрюмого деловитого жильца не столь кровожадные, потерявшие плацкарт граждане принялись было мужика с топором увещевать: мол, ты не прав, мужик, покусившись на общественное достояние. Однако на логичные в принципе увещевания тот, не прекращая работы, не менее логично объяснил, что скамейка — есть его личная собственность и, следовательно, он волен делать с ней все, что ему заблагорассудится.

И хозяин лавки, покончив со своим имуществом, подбадриваемый молчаливым одобрением всех соседей — редчайшее, между прочим, единодушие — не останавливаясь, разломал и вторую скамейку. Причем — полностью, тогда как на месте первой осталось два пропитанных креозотом пенька.

Рита тоже наблюдала всю эту сцену и одобряла решительного соседа, хотя обычно никакого чувства солидарности с населением дома у нее не возникало. Ну, хотя бы потому, что никто ее полноценной соседкой не считал и даже в самой отдаленной перспективе считать не собирался.

Дверь подъезда хлопнула — инстинктивно зажали в кулачки сигаретки три девчонки-школьницы, две из которых на креозотных пеньках пристроились, а третья — рядом на корточках. Зажали, но тут же, спохватившись и глядя в глаза незнакомой тетечке предерзко, снова выставили напоказ.

Но Рита только усмехнулась и ступила в сугроб из листьев, наметенный у самого крыльца, не дождетесь, сикушки, чтобы я вам замечание сделала да на ваше хамство нарвалась, пусть владельцы недвижимости да ответственные квартиросъемщики с вами лаются, инсульты-инфаркты наживают, а мы — квартиранты, наше дело сторона.

И пошла, азартно пиная листья, а девчонок больше ни единым взглядом не удостоив. Впрочем, Рита и сама в этом возрасте уже табачком баловалась, хотя и не столь, конечно, дерзко. Баловалась, баловалась да и незаметно всерьез пристрастилась — со всеми оно одинаково бывает — потом много раз бросать пыталась, да все силы воли не хватало. Ромку титькой кормила и одновременно сама без «соски» обходиться не могла. Зато, едва про болезнь узнала, безо всякого уже для здоровья смысла бросила бесповоротно в тот же день, притом легко. Однако смысл все-таки хотя б теперь обозначился — курево-то дороже и дороже…

А на улице, может последняя в этом году, стояла грустноватая октябрьская теплынь. Или — в жизни последняя?.. Тогда тем более торопиться не стоит.

И направилась Рита в самый дальний на этой улице магазин, хотя вполне могла бы свой немудрящий комплект добыть в упомянутом круглосуточном вертепе, но соседки там из принципа никогда не отоваривались, а значит, и она. И это вовсе не второй пункт, по которому «неполноценная» соседка солидаризировалась с «полноценными», а все тот же первый. И единственный.

Рита брела сквозь патриархальную осень, беззаботно помахивая пластиковым пакетом, в котором ничего не было, кроме огромного, хотя, к сожалению, также почти пустого, портмоне, в основном лишь для балласта и годящегося — а то как бы без него пакет совершал свои колебательные движения. Она брела, грустно улыбаясь и кивая редким встречным прохожим, которые ей всегда первыми кивали, хотя большинство — день-то будний — были существенно старше.

Нет, это не была чисто деревенская традиция здороваться с абсолютно незнакомыми людьми, но это была особая специфика маленького города — всех поздоровавшихся Рите хотя бы по разу доводилось встречать прежде, они же, скорей всего, хоть что-нибудь да знали про нее. Разве этого не достаточно, чтобы кивнуть при встрече?..

А что, ей-богу, Рита вовсе не возражала бы умереть именно здесь, раз уж умереть необходимо, и даже, пожалуй, прямо сейчас — вот как раз и природа, причем почти весело, без истерик и, в каком-то смысле, даже празднично, умирает. Тем более не возражала бы она и в могилку на уютном кладбище этого городка лечь.