— Господи, за что Ты со мной так? — уже в который раз, глядя на висящий над кроватью образок, прерывистым шепотом вопрошала Рита, едва очередной приступ отступил.

И уже в который раз Господь ничего ей не отвечал, а, зная не понаслышке, что такое рвущая душу и отупляющая разум боль, лишь сурово хмурил Свой неславянский лик. Хотя Он, разумеется, знал все. И касательно любого раба Своего имел совершенно конкретные соображения, однако еще не было за тысячелетия случая, чтобы этими соображениями Бог с кем-либо поделился, ибо это было бы не по правилам, известным, опять же, Ему одному.

А несчастная женщина на ответ и не рассчитывала. Потому что, во-первых, сама знала наперечет все числившиеся за ней грехи и вопрос, таким образом, получался риторическим. А во-вторых, и это куда существенней, даже чувствуя, что все стремительней скользит в бездну, Рита никак не могла заставить себя уверовать в Бога по-настоящему, тогда как очень многие, с легкостью отринув впитанный чуть ли не с молоком матери атеизм, делают это запросто. И всерьез обижаются на Всевышнего, не ощутив мгновенного облегчения трагической участи своей…

— Ох-ох-ох, Господи!

И все. Конец связи. До очередного ежеутреннего сеанса, Боже…

Мобилизовав в себе все, что еще можно было мобилизовать, Рита выпросталась из спутанного кома постели, чуть ненароком не разметав со стула, заботливо придвинутого вплотную Алешечкой к постели, лекарства, шприцы, кружку, незавинченную бутыль минералки. Вот бы наделала делов-то, но обошлось — бутыль чудом поймала на лету, остальные предметы сами как-то удержались.

И — поднялась. Подавив в себе просившиеся наружу «охи» — сколько ж можно. Поднялась, автоматически одернула ночнушку и поплелась в сторону совмещенных, так сказать, удобств. Впрочем, если без ехидства, то плюсов у такого совмещения, может, поболе, нежели минусов, и дурак либо дурацкий упрямец тот, кто этого не понимает. У Ритиных родителей в квартире туалет и ванная, само собой, отдельно, однако она сразу оценила преимущества непосредственной близости крана с теплой водичкой и унитаза — свое дерьмо, как издревле подмечено, не пахнет, зато в любой момент можно руки сполоснуть, да и вообще.

Потом она почистила зубы и тщательно умылась с мылом, стараясь при этом не попадаться себе на глаза, но это ж невозможно, когда перед самым носом маячит большое зеркало. То есть маячит все то, чего б не хотелось видеть: заострившийся нос, серая и шероховатая, как туалетная бумага, кожа, пакля утративших блеск волос, которые теперь не меньше часа распутывать, чтобы вышло некоторое подобие простейшей прически, и черные-пречерные, как озерная вода поздней осенью, из-за проклятущей болезни стремительно теряющие былую зоркость глаза, в которых все та же мука. Ей-богу, импрессионизм какой-то. Притом не Шагала, а самого шизанутого Гогена. Или вовсе — Босха. Хотя Босх, кажется, не импрессионист…

Наконец максимально возможный порядок во внешнем виде достигнут. Даже и косметике место нашлось. Не щедро, как когда-то, а самую малость. Щедро теперь только в морге намажут чужие и равнодушные, однако, это надо признать, изрядно знающие свое дело руки. Вон какие цветущие бабушки иной раз получаются, что даже намучившиеся с ними родственники почти искренне причитать начинают: «И зачем же ты так рано нас покидаешь, ведь тебе б, красавица наша, только жить да жить!»

Потом Рита через силу позавтракала — стакан молока да две печенинки несладкие. Аж вспотела. Но, пот утерев, за приборку квартиры принялась. Стул от постели на его обычное место вернула, пузырьки, шприцы и ампулы в старинный сервант составила, минералку засунула в столь же старинный, немилосердно обмерзающий холодильник, кружку сполоснула, напоследок немного пылесосом пожужжала. И квартира приняла привычно безрадостный вид, так некогда, наверное, меблированные номера выглядели, и, как знать, возможно, эту унылую трехэтажку купит однажды всю целиком какой-нибудь мелкий деляга да на старинный манер «доходным домом» назовет.

И тогда уж ни одного собственника не останется среди жильцов, все будут снимать здесь углы, комнаты и апартаменты, как ныне снимают двухкомнатную Алешечка с Ритой, героически отказывая себе во всем, лишь бы не задолжать суровому квартировладельцу.

Вообще-то, ни в какой приборке эта печальная жилплощадь не нуждалась, и больная, на взгляд со стороны, утруждала себя совершенно напрасно. Даже если бы вдруг хозяину квартиры вздумалось произвести внеочередную инспекцию с целью выявления небрежного отношения жильцов к обстановке, которую выкинь на помойку — никто не подберет, так и то не нашел бы он, к чему всерьез придраться.

Потому что и Алешечка, и тринадцатилетний сын Риты Ромка изо всех сил старались ограждать больную от каких бы то ни было трудов, никак не желая понимать, что если она лишится возможности приносить хоть какую-то, пусть чисто символическую, пользу семье, то загнется еще скорей. И временами у Риты жуткие подозрения возникали, которые она истово гнала прочь как порождение вездесущей болезни, не щадящей, помимо прочего, и психику. Но стоило лишь забыться, и черные мысли снова в голову лезли: а вдруг ее мальчики, желая ей скорейшего избавления от мук, на которые нет мочи смотреть, нарочно так делают?

Впрочем, если бы они поступали наоборот — не мыли за собой посуду, не устраивали еженедельных субботников или воскресников, делая в доме самую трудоемкую работу, не прибирали постели и раскидывали по квартире разные предметы — то Рите пришлось бы еще труднее. И она, пожалуй, была б еще невыносимей, еще чаще закатывала истерики и скандалы, которые она, конечно же, и без того довольно часто закатывала, когда отчаяние и тоска, ставшие пожизненными спутниками, делались совершенно непереносимыми, когда признаки очередного неотвратимо надвигающегося приступа выкручивали душу, как мокрую тряпку…

После трудов этих, по любым меркам праведных, женщина позволила себе на полчасика прилечь. «Но только на полчасика и ни минутой больше, — сказала она себе сурово, калачиком сворачиваясь на диване, — господи, а ноги-то до чего устали, и руки дрожат, как у алкоголички, и сердце заходится, и голову обносит…»

В шестнадцать с небольшим Рита, что называется, крупно «залетела». Залетела, нимало не оригинальничая, но по обычной девчачьей дурости, усугубленной, само собой, первыми волнами накатившей из-за бугра сексуальной революции, когда рушились осточертевшие всем или почти всем плотины. Ведь не знали же глупые, лишь формально взрослые люди другой жизни и уверены были, что без плотин станет им, во всяком случае, не хуже, ибо хуже, как мнилось, некуда. Конечно, сразу же выяснилось — есть куда, еще как есть! Но…

Впрочем, ученица десятого класса Денисова Ритка никаких таких глубокомысленных соображений в голове своей, конечно, не имела, а допотопные заклинания типа «не давай поцелуя без любви» как раз подвергались жесточайшему осмеянию и бесповоротному выкидыванию на свалку истории заодно с комсомольскими билетами, кружевными крылатыми фартуками, на которые даже настоящая революция в свое время не покусилась, сохранив гимназическую девчачью форму почти в неприкосновенности.

У них первого сентября в классе появился долгожданный, наверное, принц, которого звали завораживающе редким именем Фридрих. Принц появился совсем ненадолго, чего, разумеется, никто не знал, ошеломляющими успехами в учебе, равно как и зияющими пробелами в знаниях, никого не ошеломил, хотя новички часто либо обгоняют в учебе новых товарищей, либо, наоборот, отстают, пока не сравняются, пережив неизбежный период адаптации. Зато он сразу приковал к себе внимание другим.

Манерами, внешностью, а точнее, тем, что именуют обычно словом «шарм», вкладывая в это понятие кому что заблагорассудится. Упомянутый «шарм» в рассуждении истинных аристократов, кои, наверное, давно и начисто перевелись, считался бы наверняка заурядной вульгарностью и даже развязностью, оснащенной довольно развитой речью и некоторым специфическим, тогда еще не каждому доступным знанием.