Но сам-то Фридрих — вне зависимости от родительских проблем — конечно, очень вовремя свалил. Поскольку число разбитых им сердец уже явно перевалило предел терпимого. Революция революцией — сексуальная, само собой, имеется в виду — но любая народная чаша рано или поздно переполняется.

Окончательные же последствия явления Фридриха народу посредством неформального и стихийного опроса участников, свидетелей и пострадавших выявились еще скорее. Получилось, что за короткое время парень разбил около двух десятков влюбленных пар, приобщил к «искусству камасутры» около двух десятков девушек, впрочем, строго говоря, девушкой была лишь одна — Рита.

А примерно через месяц после начала третьей четверти вдруг обнаружилось новое последствие…

Ритка, вместе со всеми одноклассниками торопливо поедавшая в школьной столовке на редкость вкусный борщ, вдруг умолкла на полуслове, побледнела, бросила ложку в тарелку, немного даже обрызгав борщом ни в чем не повинных людей, зажала ладошкой рот и стремглав кинулась прочь из столовой. Но до туалета, который был аж на противоположном конце учреждения, добежать без потерь — как в материальном смысле, так и в моральном — она, увы, не смогла. Ее по дороге вырвало дважды.

И сразу всем все стало ясно. Впрочем, нет — сразу и все стало ясно лишь одной или двум учительницам, которые своими глазами видели, как Рита, сметая всех на своем пути, летит в отхожее место. Да и то сперва была лишь версия, которая несколько позже обрела, как говорится, «доказательную базу». Собственно, она ее уже к последнему уроку обрела.

Правда, добиться чистосердечного признания — оно ведь так благополучно и продолжает в обыденном сознании оставаться «царицей доказательств» — у дискредитировавшей коллектив школы ученицы не удалось.

Потому что Ритка сразу после случившегося домой свалила. И целую неделю в школе не показывалась. Совсем не хотела больше появляться, но дальнейшие события развивались совсем не так, как она с перепугу предполагала.

Маме Рита призналась в своем грехе и своем несчастье сразу. Как только мама с работы пришла. Опытная сорокалетняя мама Валя все мгновенно поняла, содрогнулась, конечно, в первый момент, но уже во второй момент взяла себя в руки, ни одного слова повышенным тоном не произнесла, а приступила сперва к наводящим вопросам, после которых тотчас последовали выводы и рекомендации.

— Но прежде того, как начаться токсикозу, тебя, дочь, другой симптом должен был насторожить. Я месячные имею в виду. Вернее, их отсутствие. Или, скажешь, не знала, что оно означает?

— Знала, вообще-то. Но ведь, говорят, бывают задержки и по другим причинам…

— Но, может, тогда этот ваш Фридрих не одну тебя обрюхатил? Может — всех?

— Девчонки рассказывали, что он всегда у них на глазах презик надевал.

— А у тебя на глазах, выходит, не надевал?

— Мне было неловко смотреть, мама, как ты не понимаешь!

— Понимаю. Всегда так: с одной стороны, страшно неловко, с другой — ужасно любопытно…

— Мам, делать-то что теперь?!

— Рожать, дочка, — ответила, предварительно протяжно вздохнув, мать.

— Ты что, мам?!

— Что слышала. Рожать. Как-нибудь. Раз случилось.

— Да зачем, ведь срок маленький, можно завтра же аборт сделать, и — никаких проблем! Зачем тебе мой, — на слове «мой» Рита отчетливое ударение поставила, — ребенок, объясни!

— Ребенок будет наш, — на слове «наш» мать точно такое же ударение сделала, — ребенок, ты сама скоро убедишься, — это здорово, классно, как вы, кажется, выражаетесь. Но главное сейчас в том состоит, что аборт даже десятый — очень опасен. Первый — опасней в десять раз. Сколько женщин всю жизнь страдает от бесплодия, все бы отдали, чтобы забеременеть, да некому отдать.

— Ну, раз ты настаиваешь… — А была Рита в ту пору, как ни странно, еще вполне послушной девочкой. И, наверное, это шло от благожелательной и доверительной в целом атмосферы, когда никто ни от кого ничего существенного никогда не скрывал. — Раз ты настаиваешь, мама, то что ж… А школа?

— Утрясем.

— А папа?

— И с папой утрясем…

Папы же в тот день дома не было. Его только на следующий день из рейса ждали, но до того, как ему вернуться, еще со школьными новостями соседка и подруга Олеська прибегала.

— Ритка-а-а, в школе-то чо творится!.. Здорово!

— А чо творится? — удивленно, будто просто заболела и от школьной жизни отстала.

— На ушах вся школа! Но мы все — за тебя! Горой!

— И учителя?

— Учителя — по-разному. Но классная наша, Римма-то Сергеевна, — вааще! Педсовет срочно собрался, мы подслушивали, хорошо было слыхать, потому что все громко говорили, завучиха, ну, эта… «Пи-пополам» орала: пятно на всю школу, несмываемый позор, проработать во всех старших классах, проверить всех поголовно девчонок на наличие девственности и отсутствие беременности, кто на проверку не явится, или наличия не окажется, а отсутствие будет присутствовать либо, тьфу, наоборот, того, как и тебя — поганой метлой… Вот дура, да? Ведь им тогда некого учить будет, я, например, тоже у Фрида была, только мне чуть больше повезло…

— Ты вроде про классную хотела…

— Ага! Так вот: классная-то наша — классная! А мы, придурки, и не подозревали!

— Короче!

— Короче, Римма Сергеевна этой «Пи-пополам» спокойненько так: мол, все, что вы предлагаете, уважаемая, полный вздор и к тому же нарушение законности, мол, если кому-то невтерпеж иметь дело с прокуратурой — пожалуйста, но она, Римма Сергеевна, — пас. А та — ей: мол, что вы конкретно предлагаете, взаимно уважаемая Римма Сергеевна? А классная: предлагаю, грит, считать случившееся несущественным казусом, потому что, вот увидите, это теперь станет обыденным явлением, времена, когда подобные «чепе» случались раз в пятилетку и становились предметом чуть ли не всесоюзного разбирательства, канули в Лету и, боюсь, навсегда. А девочку, еще грит, предлагаю обратно в школу позвать и постараться убедить ее, что школа ей не враг, а друг! Спорили, спорили, штук пять училок вместе с завучихой ускакали в знак протеста — чуть с ног меня не сшибли — остальные решили нормально. Так что можешь в школу приходить с гордо поднятой головой!

— Не-е, завтра еще не пойду. Пусть уляжется маленько. На той неделе — если что…

— Дело хозяйское. Отдыхай, подруга. Я пойду. Пока… Хотя, чуть не забыла, ты теперь, конечно, — «скоблиться»?

— Не угадала, подруга, мы с мамой решили — рожать.

— Рожа-а-ть?! Обалдеть! — И подруга, действительно обалдев и не найдя с ходу ни слов ободрения, ни слов недоумения даже, лишь повторила в крайней растерянности: — Дело хозяйское…

Несколько сложней вышло с отцом, чего Рита не ожидала, потому что отец всегда был добрей и ласковей матери, казалось, будто он и любит дочку больше, чем мать, что, возможно, так и было, однако не учла Рита одной существенной особенности отцовской личности — он родился и на всю жизнь остался неисправимым романтиком, идеалистом-максималистом, а от идеализма-максимализма до самого черного пессимизма и даже цинизма, как известно, один шаг. И в процессе дальнейшей жизни отец этот шаг постепенно сделал, хотя, к счастью, ограничился только пессимизмом.

Естественно, для него большим ударом было узнать, что его единственная «доченька-кровинушка» — самая обыкновенная беспринципная «сикушка-потаскушка». Впрочем, сразу нужно заметить, что это были самые сильные выражения, которые папка позволил себе употребить вслух.

Потом, немного придя в себя, он, по-видимому, решил, что против факта не попрешь, рассудительная жена, как всегда, права на сто двадцать процентов, и напоследок лишь посетовал с невыразимой болью в голосе:

— Эх, Ритка-Маргаритка, что же ты со мной и с собой наделала! Нет, я бы слова тебе плохого не сказал, если б ты — по любви… Но ты — и с этим ничего не поделаешь — по-скотски…

При этом мать, стоявшая за спиной отца, подмигнула дочери, мол, отец — «в своем репертуаре», пусть скажет все свои любимые слова, а ты делай вид, будто жутко раскаиваешься, но главное-то — все самое страшное позади, так что не робей, прорвемся!